Выйдя из интерната, они снова оказались в материнском доме. Здесь уже был настоящий притон. Мать пила по-черному и почти не замечала вползающих или входящих сюда людей. Эта была длинная череда деревенских жителей. Посещали дом и жители других поселков. И все они плохо понимали — почему их жизнь так отличается от жизни фермера Сушки или предпринимателя Шиловонина. Философия «Каждому свое» — их вполне устраивала. Кумариха иногда вспоминала, что пить начала после смерти сына. Если б не это горе, она бы и работала продавщицей «железки», и так же капризно требовала от телятниц и доярок, чтобы те, входя в магазин, снимали свои вонючие халаты, пропахшие назьмом.
Севке и Леньке поначалу весело было в этой компании, где их никто не упрекал за молодость, не воспитывал. А пить горькую они умели от рожденья. Севка пьяным становился особенно зол на мать, бил ее до бесчувствия, пока кто-нибудь не оттаскивал. Однажды, он повесил мать на кухне, сделав петлю из бельевой веревки. Сгнившая под дождями веревка не выдержала, мать кулем сваливалась с высоты стула, ткнулась головой в металлический угол печки. Алая жидкая кровь вытекала из ее головы и длинным ручейком бежала в мышиную норку под стеной.
Брат ушел в тюрьму на долгих двенадцать лет и уже не вернулся. Ленька осиротел. Через несколько лет он забыл лицо брата. Помнил только детское, навечно обиженное на судьбу.
Односельчане, сочувствуя Леньке, убеждали жениться. Он женился первым разом господним часом на немой Ленке. Других охотников на нее пока не находилось. Ленка с Ленькой спилась, опустилась быстро. Избивал он ее в синяк, регулярно, как бы мстя за что-то. Так продолжалась несколько лет подряд, в том же составе гостей, которых привечала его несчастная мать. По утрам, опохмелившись, Ленька с Ленкой ходили на болота за дармовой дичью. Находили выводки диких утят и приносили их домой на выкорм. Однажды в этих болотах Ленка и сгинула. Провалилась, а Ленька ушел далеко вперед. Немая ведь — ничем помочь себе не могла.
Понаехали!
Этот тихий ропот раздавался в адрес приехавших переселенцев. С каждым годом их становилось все больше. Одни покупали дома умерших стариков, другие приобретали их по программе переселения. Наследники уезжали в города, дома, почти отжившие свои полвека годности, переходили к другим. И вместе с ними проблемы.
Время требовало перемен. Продвинутым казахстанцам и армянам нужны были ванны и туалеты, горячая вода. Комфорт, к которому они привыкли. А финские домики, когда-то построенные предшествующим поколением шабашников, обложенные кирпичом, а то и не обложенные — никаких удобств не имели. И не предполагали по плану построения. Поэтому коммуникации создавали сами, кто во что горазд. Основательных домов, построенных более ста лет назад немецкими бюргерами, осталось в поселке немного. За время советской власти они поизносились без ухода и узнавались по красным черепичным крышам и характерному обрису конька на фоне серебристых туч, подгоняемых местными ветрами.
Переселенцы ко всему подходили капитально, ремонтировались, засаживали огороды, завозили землю, гравий, дерево, камни для декора. Ведь камни выталкивала сама земля. Они быстро перенимали прусский стиль жизни. Им по первости нравились черепичные крыши и развалины немецких кирх, на которых казахскими малахаями были нахлабучены аистиные гнезда. Аисты в первые несколько лет вызывали в их сердцах детский восторг. Переселенцы, да еще немецкого происхождения, прибывшие из Казахстана и Сибири, отличались работоспособностью. Они быстро обустраивались и обзаводились машинами, хотя и не новыми, и это вызывало к ним неприязнь со стороны местного населения.
Венеция
В первую весну Надя приготовилась засадить огород. Вовушка сбил для нее коробушки под рассаду. Рассаду она на окнах высадила. И вдруг обнаружила, что за зиму земля, на которую они так надеялись, как провалилась. Да и земля была скудная, сплошной дерн.