-- Как войдешь, сразу же поцелуешь барыне ручку.
"Великая, -- думал я про себя, -- значит, барыня персона, если ей ручку целовать надо".
Правда, какой-то неясной была тогда моя классовая сознательность. С одной стороны, целовал барыне ручку, а с другой -- клумбы цветов ее топтал.
Чистый тебе лейборист. Между социализмом и королем вертелся, как мокрая мышь.
Но уже и тогда хорошо запомнил, что господа на свете есть.
И когда, бывало, барыня накричит за что-то, ногами затопает, тогда я залезу под господскую веранду и шепчу:
-- Погоди, эксплуататорша! Я тебе покажу, как триста лет нас и т.д. и т.д.
Отдали меня в школу рано. Не было, наверное, мне и шести лет. Окончил школу. Пришел домой, а отец и говорит:
-- Мало ты учился. Надо еще куда-нибудь отдать. Повезу в Зиньков, поучись еще там, посмотрим, что из тебя выйдет.
Повез отец меня в Зиньков, хоть и трудно ему было тогда, потому что нас уже было шестеро или семеро, а зарабатывал он не шибко. Однако повез и отдал в Зиньковскую городскую двухлетнюю школу.
Зиньковскую школу я закончил в году 1903 со свидетельством, что имею право быть почтово-телеграфным чиновником какого-то очень высокого (чуть ли не четырнадцатого) разряда.
Но куда мне в те чиновники, если "мне тринадцать минуло".
Приехал домой.
-- Рано ты, -- говорит отец, -- закончил науку. Куда же тебя, если ты еще такой маленький? Придется еще поучиться, а у меня и без тебя уже двенадцать.
И повезла меня мать в самый Киев, в военно-фельдшерскую школу, поскольку отец, как бывший солдат, имел право отдавать детей в ту школу на "казенный кошт".
Поехали мы в Киев. В Киеве я на вокзале разинул рот и так шел с вокзала через весь Киев до самой Лавры, где мы с матерью остановились. Приложились ко всем мощам, ко всем чудотворным иконам, ко всем мироточивым головам -- и экзамены сдал.
И остался в Киеве. И закончил школу и стал фельдшером.
А потом пошла неинтересная жизнь. Служил и все учился, все учился -- будь оно неладно! Все экстерном.
А потом в университет поступил.
Книга, которая произвела на меня самое сильное впечатление в жизни, -- это "Катехизис" Филарета. До чего же противная книжка! Еще если бы так -- прочитал и бросил, оно бы и ничего, а то на память.
Книги я любил сызмальства. Помню, попался мне Соломонов "Оракул". Целыми днями сидел над ним и шарик из хлеба пускал на круг с разными числами. Пускаю, пока голова кругом пойдет, пока нагрянет мать, войдет, схватит тот "Оракул" и по голове -- трах! Тогда только и брошу.
Вообще любил я книжки с мягкими переплетами.
Их и рвать легче, и не так больно они бьют, если мать увидит.
Не любил "Русского паломника", который мать читала лет двадцать подряд. Очень большая книга. Как, бывало, замахнется мать, у меня душа в пятки.
А остальные книги читались ничего себе.
Писать в газетах я начал в 1919 году, за подписью Павла Груньского. Начал с фельетона.
В 1921 году начал работать в газете "Вiстi" переводчиком.
Переводил я, переводил, а потом подумал:
"Чего я перевожу, если могу фельетоны писать. А потом -- писателем можно стать. Вон сколько разных писателей есть, а я еще не писатель. Квалификации, думаю, у меня особенной нет, бухгалтерии не знаю, что же, я думаю, буду делать".
Сделался я Остапом Вишней да стал писать.
И пишу...
1927-1955 ------
[1] _Клуня_ -- овин. ______________________________________________________________________
Чудак, ей-богу!
Малыш иногда сует свою рожицу туда, куда ему вовсе и не следует.
Мне до сих пор странно, что меня в детстве интересовало. Бывало, пасешь гусей и придешь домой, мать уложит тебя спать, а у тебя в голове, словно сверлом, одна мысль так и крутит, так и вертит.
А о чем?
Я все думал да гадал: "Есть ли у попа штаны?"
Встретишь, бывало, попа, руки так и чешутся, ну до того чешутся -подбежать, поднять рясу и хоть одним глазком взглянуть, в штанах ли он.
Бывало, придешь к матери:
-- Мама!
-- А?
-- А есть ли у насего попа станы?
-- Дурной ты!
На глазах даже слезы засверкают.
Тут аж жжет, ну аж-аж-аж хочется узнать, а она:
-- Дурной!
Ну, пускай дурной, пускай!
Но я хочу знать! Хочу -- и баста!
-- Мама!
-- Ну?
-- Наверное, у попа станов нема, а то если бы они были, он бы такую юбку, как у вас, не носил!
-- И какой же ты дурной! Ну, не все ли тебе равно, есть ли у попа штаны, или нету!
-- Э, все равно! А почему он в юбке? Нету, наверное!
И я твердо решил, что нету! Нету у попа штанов. А то вон наш батя в штанах, и юбки он не носит.
А я хоть и без штанов, но я еще маленький.
И ошибся.
У попа штаны есть.
И узнал я об этом скоро.
Однажды раненько утром гоню в поле гусей, а Панас тетки Одарки кричит:
-- Остап! Бези сюда, цто-то рассказу!
Я аж затопал. И гусей бросил.
-- Сто?
-- А у нас в кладовке поповы станы висят. Вцера нас Иван и Омельков Михаило насего попа у Приськи застукали. Так он станы забыл. А они станы забрали и принесли!
-- Покази! Пуговицку дам!
-- Запертые!
-- Ты вресь! Разве у попа есть станы?
-- Ну да, есть. Если бы не было, не забыл бы их у Приськи!
"Смотри, -- думаю про себя. -- Станы у попа есть. А зачем же тогда юбка?"
Ага!
Пригнал гусей домой
-- Мама!
-- А?
-- Ага! Теперь я узе знаю! У попа станы есть. Он у Приськи забыл. А цто он юбку носит, так это, стоб от Приськи удирать, так стоб не видно было, сто он станы там забыл. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ну и били же меня!..
1921 ______________________________________________________________________
Дорожные впечатления
Начнем по трафарету. Как начинает каждый порядочный "собственный корреспондент".
Разница лишь в том, что обычно "собственный" пишет свои дорожные впечатления недельки за две до отъезда, а я не успел, и вот приходится писать, прибыв уже на место "капитального ремонта".
Я, пожалуй, опущу, как я до вокзала ехал. Во-первых, это для вас не представляет большого интереса, а, во-вторых, я не ехал, а шел, зорко следя, чтоб по дороге кто-нибудь не хапнул с таратайки узла с вещами. Так что в это время ровно никаких впечатлений, кроме "узла", не было. А узел -- он узел и есть.
Дальше пошли уже и "впечатления"...
Немалое впечатление на меня произвели два грозных вопроса дородной молодицы, стоявшей на ступеньках вагона с коромыслом в руках.
Первый вопрос: куда я пру, а второй: не повылазили ли у меня зенки.
Я галантно ответил, что "пру" я в вагон, и что глаза у меня пока еще на месте.
На все это резолюция молодицы была:
-- Черти их тут носят!
Однако спасибо "чертям". Они внесли-таки меня в вагон, растолкав по дороге еще пяток молодиц, и усадили, скрюченным в четыре погибели, на собственный узел.
Пока пробил третий звонок, дыхание у меня ускорилось на 10, а пульс на 20--30 в минуту.
Я, зная из медицины, что в моем распоряжении для дыхания и для пульса остается еще единиц по десять, особенно не волновался...
Бам! Бам! Бам!
Дерг!
-- Ох! (это я).
Меня отшвырнуло назад на чью-то талию и уложило затылком как раз туда, где у задней соседки талия переходит в "и так далее".