> И все?
> Нет. Вообще-то нет. Я собираюсь это место взорвать.
> Какого хера?
> Я устраиваю прием на крыше старой фабрики цветной пленки через дорогу. Посмотрим оттуда.
> Бежим!
> Цветной пленки?
> Не надо бежать, никто не пострадает.
> Ей можно верить.
> Пленки для старинных камер.
> Тебе даже не надо верить мне. Просто подумай: если бы нужно было бежать, ты уже был бы труп.
> Это какая-то ебанутая логика.
> И последнее, пока мы не разошлись: знает кто, зачем в самолетах приглушают свет при взлете и посадке?
> Что за херня?
> Чтобы пилоту было лучше видно?
> Просто расходимся, ладно?
> Электричество экономят?
> Не хочу умирать.
> Хорошие догадки, но неправильные. Просто что это самые опасные моменты полета. Более восьмидесяти процентов аварий происходит при взлете или посадке. Свет приглушают, чтобы ваши глаза адаптировались и могли видеть в темноте затянутого дымом салона.
> Для таких штук должно быть название.
> Из синагоги можно выйти по подсвеченной дорожке. Она выведет. Или иди за мной.
Кто-нибудь! Кто-нибудь!
Джулия стояла в ванной над своей раковиной, Джейкоб над своей. Парные раковины: такие были в некоторых старых домах Кливленд-парка, как и затейливый плинтус, обрамляющий паркетные полы, оригинальные камины и переделанные газовые рожки. Дома так мало в чем отличались, что стоило радоваться всяким мелким отличиям, а то иначе не понятно, ради чего так надрывался. В то же время ну кому, если честно, нужны эти парные раковины?
— Знаешь, что у меня спросил Бенджи? — начал Джейкоб, глядя в зеркало над своей раковиной.
— Будут ли окаменелости окаменелостей, если Земля просуществует столько, сколько для этого надо?
— Как ты узнал…
— "Радионяня" знает все.
— Точно.
Зубной нитью Джейкоб почти всегда орудовал при свидетелях. Сорок лет нерегулярного использования нити и всего три дупла — масса времени сэкономлена. Этим вечером, при свидетеле-жене, Джейкоб чистил зубы нитью. Ему хотелось провести немного времени у этих парных раковин. Или немного уменьшить время там, в одной кровати.
— В детстве я придумал собственную почту. Из коробки от холодильника сделал почтовое отделение. Мама сшила мне униформу. У даже были марки с портретом дедушки.
— Зачем ты мне это рассказываешь? — спросила Джулия.
— Не знаю, — ответил он, не вынимая нитку. — Просто вдруг вспомнил.
— Зачем ты это просто вспомнил?
Джейкоб хохотнул:
— Ты прямо доктор Силверс.
Джулия, без смеха:
— Ты любишь доктора Силверса.
— А отправлять мне было нечего, — продолжил Джейкоб, — так что я взялся писать письма маме. Меня привлекало само действо: содержание писем не заботило. Так или иначе, в первом я написал: "Если ты читаешь, значит, наша почта работает!" Это я помню.
— Наша, — повторила Джулия.
— Что?
— Наша. Наша почта. Не моя почта.
— Может, я написал моя, — ответил Джейкоб, сматывая нить с пальцев, на которых остались следы-колечки. — Точно не помню.
— Ты помнишь.
— Не знаю.
— Помнишь. Потому и рассказываешь мне.
— Она была отличной матерью, — сказал Джейкоб.
— Я знаю. И всегда знала. Она умеет внушить мальчикам чувство, что лучше них нет никого на свете и что они не лучше никого другого на свете. Тут не просто удержать равновесие.
— Папа не умеет его держать.
— А он никакой не умеет устанавливать.
Следы от колец уже изгладились.
Джулия протянула мужу зубную щетку.
Джейкоб попытался что-то выдавить, но безуспешно, и сказал:
— Паста кончилась.
— В шкафчике есть еще тюбик.
Ненадолго установилась тишина, пока они чистили зубы. Если каждый день они тратили по десять минут, готовясь ко сну, — а они точно тратили их, точно не меньше, — то за год набежало бы шестьдесят часов. Дольше готовились вместе ложиться в постель, чем бодрствовали вместе в отпуске. Они были женаты шестнадцать лет. За этот срок оба истратили на подготовку к сну сорок полных дней, почти всегда у вожделенных и одиноких парных раковин, почти всегда в тишине.