Сутулые под шалью плечи эти
И свечкой озарённые черты,
Не звёзд зелёных в бархате и шёлке
Обычной ночи, ночи ледяной,
А отблески огня на светлой чёлке,
Снег за окном и синий дым печной.
Восточная тема
У калитки закрытого храма —
На сто вёрст никого, ничего.
Я на пару с таксистом Равшамом
В жигулёнке встречал Рождество.
Мы по чьей-то удачной подсказке
В эту, скажем, не самую близь,
Марш-броском в два часа по-солдатски
Из райцентра сюда сорвались.
Малый был заводной и весёлый,
Предложил колбасы и вина.
Из колонок его радиолы
Издевалась над слухом зурна.
«Если будет то воля Аллаха, —
Говорил он, — в апреле, весной,
На автобусе из Кандолаха
Привезу сюда брата с женой».
И звенела восточная тема,
Ночь справляла своё торжество.
Жалась к лесу звезда Вифлеема.
Русь. Посёлок. Равшам. Рождество.
ЗИМА
Троллейбусы проносятся над небом,
Распластанным по руслам стылых речек.
Толкается у ГУМа человечек
За памперсом, морковками и хлебом.
Бреду себе по питерской изнанке —
Куда глаза глядят, куда ботинки
Шагают: от Фонтанки — до Кретинки,
И снова: от Кретинки — до Фонтанки.
Я привязал свои иммунитеты
За хвостики и жабры к аспирину.
Плюю с Адмиралтейства на ангину,
Курс доллара и трескаю конфеты.
А дни пронумерованы, и вскоре
Весна чирикнет в сонные окошки,
Наступит время кваса и окрошки
И пешешествия с тобой на море.
РОЖДЕСТВенская ночь
От паперти до алтаря,
Со свежестью еловою,
Ночь на седьмое января
Раскрытая и новая.
Всё старое — до той звезды,
В посте и покаянии
Ушло. И Рождество бразды
Берёт в свечном мерцании.
А свет растёт. Озарены
От пола до навершия
Четыре храмовых стены.
Стыдится тьма, отвержена,
Того, как яркая заря
Растёт среди полуночи.
И улицы огнём горят
От крыш — до снежных луночек;
Того, как певчий гулкий бас
За хоровым плетением
Ведёт раскатистый рассказ
С начала Сотворения —
До той, важнейшей из ночей,
Где даль заиорданская
Проснулась — общей и ничьей —
Без труб, без помпы и речей
Эпохой христианскою.
Осанна в вышних — мир любим,
И в нём — благоволение…
Шестокрылатый Херувим,
Многоочитый Серафим
Стоят безмолвно перед ним
В коленопреклонении.
* * *
Сосновый лес февральской ночью
Совсем, совсем, как храм ночной:
Благоговенья средоточье
И полный, царственный покой.
Уже затушены лампады,
И ряд подсвечников теперь
Впотьмах взирает на оклады
И запертую служкой дверь.
И знает медное безмолвье,
Что в хвойной робости теней
Небесное молитвословье
И глас архангельский — слышней.
Подай нам, Господи, вот так же
Нести смирения печать,
Без самости и эпатажа
С благоговением молчать.
При звонах ангельского пенья
Всё принимая, всё любя,
Пошли нам, Господи, терпенья
Принять Молчащего — Тебя.
БОЛЕЮ
Я не знаю, я не знаю
Что там будет — впереди:
Отблеск ада, проблеск Рая,
Боль в простуженной груди,
Или просто домовина —
Со святыми упокой,
Жизнь затёртою картиной
Проплывёт передо мной
И уйдёт в такие дали,
Где Макар гонял телят,
Где ни смеха, ни печали,
И молчанья чёрный плат.
Всё неважно, всё ненужно.
День — пушинка на ветру.
Замок жизненный, воздушный,
Знаю, как-то поутру —
Как задачник, распадётся
Ворохом страниц. И вот
Ни тебе ни тьмы, ни солнца,
И — бумаги полон рот.
Всё ненужно, всё неважно
Как забытый образ сна.
Страшно мне или не страшно
Я не знаю, я не зна…
* * *
Как в слёзы счастья — вдруг, ни с того ни с сего,
Как в Ангела, убаюкивающего детей,
Я верю матери, не ищущей своего,
И верю в Бога, так верующего в людей.
Не нужно Ему многотучных коров —
Молчи во прахе, многоглаголивый жрец!
Ценнее тысячи и тысячи слов —
Сиянье солнца и благоговейных сердец.
В дороге жизни — нет, над тихой рекой
Любви и света, под сводом лазоревым — или без,
Я верю в Господа, Который не далеко
От детской сказки и случающихся чудес!
* * *
Мой монастырь. Колонны сосен молча
Застыли в белых кружевах,
Храм валуном у леса в снежной толще
Зарылся в пояс. Бледный прах
На землю павших облаков не внемлет