Я знаю: жизнь — лишь только тень и прах,
Подборка формул на листе бумаги.
Но Ты, но Ты — так выведший число
Каллиграфически и вдохновенно —
Сам стал Числом, и Дробью, и Углом
В пространстве зыбкой формулы вселенной.
Меня помноживший с Собой Самим
И выведший за грани умноженья,
Един в Трёх Лицах, Прост и Неделим,
В деленье смерти ставший Воскресеньем —
Ты, только Ты! И ничего
Главнее нет, всё прочее — неважно…
Ты не забудь созданья Твоего
За гранью чисел на листе бумажном!
НОЯБРЬ
А парк в сырой прогорклости,
Рассыпавшейся ниц,
Перебирает плоскости
Желтеющих страниц.
Но не собрать по перечню,
Не разобрать всех строк,
Когда во мгле теперешней
Утерян каталог.
Листы — по ветру россыпью!
Остаток — с веток вон!
Всей грудью под берёзой пью
Осенний чистый звон.
Звени в ветвях, наигрывай
До самых крыш, и в них
Застынь во льду эпиграфом
Морозов затяжных!
* * *
Час расставанья — судный час,
Томительный, последний.
Час холода любимых глаз,
Топтания в передней.
Не в слове, в жесте: жест не лжёт,
Раскрыт почти до жути —
Час расставания — полёт,
Рывок до самой сути.
Час расставанья — час беды,
Насилье над собою,
Преодоленье пустоты
И пытка пустотою.
Впаденье в пропасть —
в сумрак, в тень,
Почти грехопаденье.
Час расставания — ступень
К последнему терпенью.
Час расставания — билет
К себе, последним классом.
Час расставания — ответ
На все вопросы разом.
* * *
Да не снег ещё, а так:
Мелкий, колкий, через сито
На ноябрьский кавардак,
Сырной сыростью покрытый —
Манки мельче. Поглядишь,
Так и до сугробов вскоре
Доживём. И вступит тишь
Акапелла в зимнем хоре.
Повезло — так повезло
Садоводческим клетушкам:
Выживет, ветрам назло,
Их озимая петрушка.
Вот бы нам — под настом лечь,
И бессонною весною
Буйною, до самых плеч,
Из земли рвануть травою.
В блики листьев, жизнь взахлёб,
К лягушачьим трелям мая
Жадно вытянуться. Что б
Жить, всё в жизни принимая.
Нет погибших напрочь чувств,
Как и нет травы погибшей.
Верю: этот мир не пуст.
И любви нет, верю, бывшей.
Было — будет! Погляди:
Вот он, час до нашей встречи.
Куст сирени, синий вечер
И тревожный гул в груди.
* * *
Когда наступит наша череда
И смерть покончит с праздностью земною,
С чем умираем — с тем и навсегда
Останемся наедине с собою.
Всё очень просто, выбор невелик:
Коль прожил с Богом — остаёшься с Богом,
А если жить хотением привык,
То не ропщи на Бога слишком строго.
Что через день — зачем о том гадать —
Довольно дню сегодняшней заботы.
На то даётся сердцу благодать,
Чтоб не оставить сердце без работы.
Спеши, спеши, всё ближе тот порог,
Который в даты превращает — годы.
Дар вечности и странный дар свободы
Сумел ты понести или не смог?
МЫ
Кресту евангельской свободы
Мы предпочли — ярмо и кнут.
И с той поры из рода в роды
Кнутом нас потчуют и гнут.
Нас тьмы и тьмы, перерождённых
Под чернокнижием вождей.
В их сани мы впрягли колонной
И жён, и старцев, и детей.
Щелчок кнута — и мчатся сани
Среди бессолнечных равнин,
И чёрный снег скользит под нами,
И мы в поту — скользим над ним.
Как только яма, так полозья
В крови и горе пополам,
Мы с ликованием вывозим
По нашим мокрым головам.
Лишь гулким возгласом «доколе»
В толпе звенят, встречаясь, лбы:
Эх, наше русское раздолье!
Эх, если б, если б да кабы…
* * *
О, ты, настойчивость привычки —
Проснуться в темень до зари
И ждать московской электрички
В шесть двадцать или сорок три.
Накинув зябкий плащ на плечи
И унимая в пальцах дрожь,
Гадать, что скажешь мне при встрече,
Когда платформу перейдёшь.
Тропа заснежена. До места
Ещё каких-то метров сто.
Гудит состав у переезда
И ход сбавляет под мостом.
Сейчас, сейчас раскроет двери
И, свистнув, дальше застучит.
А сердце замершее верит
И ловит каждый звук в ночи.
И слышно километров за пять,
Как в дальней роще, на сосне
Ворона начинает каркать
В заиндевевшей тишине.
* * *
Ни меди полированных окладов,
Ни багряниц, блистающих как кровь,