– Кику.
Твою мать.
Из всего того, что он мог сказать, он говорит именно «Кику». За это хочется свернуть ему нахер шею, разорвать глотку, чтобы была адская боль и чтобы были кровавые клочки мяса, свисающие лохмотьями, и чтобы он ими давился.
Я только болезненно дёргаюсь, и несмотря на то, что сижу почти в кипятке, кажется, что по самую шею намертво вморожена в лёд.
Кику.
– Как жизнь?
Ты знаешь как. Плохо без тебя. Плохо с тобой. Ты загнал меня в замкнутый круг, и наверное, можешь радоваться. Раз уж ты так меня ненавидишь.
Губы покусанные чуть размыкаются. Хрипло и неохотно:
– Хорошо. У меня всё хорошо.
Попытка скрыть истинное положение дел на самом деле очень жалкая, и потому Ланкмиллера она веселит. Он даже почти смеётся, но вовремя понимает, что это нихрена не смешно.
Я задерживаю взгляд на его ключице – косточке, выступающей под белой тканью сорочки – и едва сдерживаюсь, чтобы не пробежаться по губам влажным языком. Кусаю щёки.
Смотреть в лицо мучителю страшно, потому что я знаю, какие у него глаза. Холодные, отчуждённые, вымерзшие насквозь. Взгляд, который хочется выдавить из себя, выхаркать к чертям. Но он въедается так, что становится частью моей вселенной-жизни-космоса. Меня самой.
Кэри гладит мои губы, мягко очерчивает подушечками контор, чуть надавливает, и я приоткрываю рот, впуская его. Вылизываю пальцы, обхватываю их губами, немного прикусываю, и вот тогда наконец встречаю этот его взгляд.
Ощущение полёта. Полнейшая эйфория. Правда, если он моргнёт – я разобьюсь.
– Хорошая девочка.
О, чёрт.
Сердце заходится.
Черт возьми.
Это так стыдно, так мерзко, и сладко, что я сейчас кончусь.
Хорошая девочка.
Хорошая, блять, девочка
Ланкмиллер невозмутимо расстёгивает рубашку, пуговицу за пуговицей. Болтливостью он не отличается, поэтому всё происходит в молчании.
И уговариваю я себя тоже молча.
Не смотри.
Ты уже видела всё его тело. Ничего это не меняет. Совсем не мешает ненавидеть его со всеми потрохами.
О, ради всего святого. Не пялься.
Не смотри.
Но противиться этому невозможно, и я смотрю.
Смотрю на отточенные движения рук, на те пальцы, которым ведомы самые безумные, просто невообразимые ласки, с легкостью выводящие за грань разумного. Смотрю на сексуальный разворот плеч, лопатки, узкие бёдра.
Глубокий вдох.
Воздух наливается томной тяжестью, как от предчувствия неотвратимого.
Кэри берёт меня на руки и поднимает над водой. Так легко, что я чувствую себя в его объятиях, словно кукла. И когда-нибудь он играючи переломит мне позвоночник.
Тёплая влага с плечей стекает прозрачными струйками, а тело отдаётся на растерзание всем семи ветрам из распахнутой форточки. Это обстоятельство – хочешь, не-хочешь – вынуждает льнуть к единственному доступному источнику тепла, обжечься о его кожу, прочувствовать каждый мускул, не удержать идиотский развратный полу-вздох.
В кровать Ланкмиллер опускает меня без всяких церемоний. Это даже немного грубо, но... я помню: никаких соплей, никакой романтики, только обладание и принадлежание. Только моя покорность и его власть. И если вдруг что-то пойдёт не так, я просто разучусь дышать.
Это очень удобно.
Этим можно шантажировать.
Кэри отстраняется, окидывая меня бесстыдно-оценивающим взглядом.
Так обычно смотрят на трофеи или новые приобретения в коллекции. Каждый сантиметр – его, каждый вздох – его, и этот полоумный невообразимый блеск в глазах – он тоже его.
Взгляд мучителя натыкается на мои сведённые колени, и в нём так явно проскальзывает недовольство, что я невольно лопатками в покрывало вжимаюсь, и кажется, оно сейчас прожжёт меня насквозь.
– Даже не думай закрываться от меня, – почти рычит Ланкмиллер.
Жар его ладони ложиться мне на живот, уже одним этим срывая с губ восторженное тихое всхлипывание. Ещё. Ещё.