Я, единственная, была в курсе произошедшего. Посоветовала Механику замолчать случившийся факт, чтобы не ранить Лаву и не уронить свой авторитет еще больше: я не сомневалась, что, отойдя от первого потрясения, ученица попытается воздать обидчику по заслугам. Но Лавина смирилась. И, пожалуй, моя молчаливая поддержка действий мастера стала не последним аргументом: по моему поведению девушка смогла предположить, что ждет её в достаточно шовинистски настроенном сообществе наемников. Возможно, получи ситуация огласку, кто-то Механика и осудил бы. Но вмешиваться вряд ли бы стали.
Мы дружили еще около полугода, прежде чем рассорились. И, иногда пересекаясь с Лавой на тренировках или у Механика дома, я отмечала её настороженные, опасливые взгляды в сторону мастера. Когда наш с ним спор дошел до применения оружия, Лавина в страхе забилась в угол, испугавшись не столько ситуации, сколько ярости наемника. И тот взгляд, наполненный паникой до краев, мне довелось наблюдать еще не раз. Только уже у своего щенка. Устремленный на меня.
После того, как мы с Механиком помирились, я неоднократно возвращалась мыслями к их ситуации. И, чем ровнее и легче становились наши с Вином отношения, тем острее понимала, что сейчас заняла бы другую позицию.
Со времени изнасилования прошло несколько лет. Отношения теперь уже наемников, партнеров и супругов уравновесились. Механик даже говорил, что Лавина могла устроить ему настоящий скандал дома, если его решения шли вразрез с ее позицией. Я не слишком хорошо представляла, что такое скандал в понимании крайне скупого на эмоции товарища, но в способности Лавы всерьез ему противостоять сомневалась. В её поведении сквозило нечто, наводящее на мысли о жертве. И это чувствовала не только я. Любой наемник, привычный ориентироваться в нюансах поведения, в легчайших оттенках неуверенности, инстинктивно не воспринимал Лавину всерьез. За год, в течение которого Лава наведывалась в «Тыкву», она неоднократно доказала и высокий уровень владения оружием, и способность постоять за себя. Тем не менее, её задевали куда чаще, чем любого другого молодого бойца. И, полагаю, причина заключалась вовсе не в том, что Лава была женщиной, хотя и это обстоятельство добавляло поводов прицепиться.
В Ирвине жертвенности я не ощущала. Но, наблюдая за его подругой, неоднократно задумывалась: а как далеко простирается наше с ним «равенство»? Да, он спорил со мной. Возражал. Мог нагрубить сгоряча. Но что сделал бы Вин, если я, разъярившись, прижала бы его по-настоящему, утратив контроль? И дело было вовсе не в физической силе: я адекватно оценивала соотношение наших возможностей. Если бы Ирвин захотел, то достаточно легко сумел бы меня скрутить. Пожалуй, разве что я решила бы драться насмерть: в этом случае опыт и отсутствие необходимости осторожничать могли бы перевесить ситуацию в мою пользу. Но сумел бы Вин противостоять моей воле? Или сломался бы, споткнувшись о зарубцевавшиеся шрамы, нанесенные последствиями его предательства?
Кроме того, меня волновал и иной вопрос. Если меня по-настоящему задели бы его поступок или слова, смогла бы я сама удержаться в рамках декларируемого мной «равенства»?.. Наш спор о поездке в Праславу навевал невеселые мысли. Невзирая на мое стремление строить отношения наравне, на любовь, испытываемую к дампиру, я подозревала, что, в глубине души, я видела в нем все того же щенка, дважды предавшего своего мастера. Того, кто никогда не сможет по-настоящему встать на одну ступень со мной. Случившееся между нами насилие искорежило нас обоих. И, похоже, все мои потуги исцелить нанесенный вред пропали втуне.
Между Ирвином и Лавой было что-то общее, кроме мгновенно вспыхнувшего взаимопонимания. Легкая, едва заметная уязвимость. Намек на неуверенность. Внутренняя готовность спасовать, отступиться, уберегая себя. Возможно, этого не замечали другие наемники. Но я видела отлично. И подозревала, что Механик тоже.
Робость Лавины сквозила и в нашем спарринге. Со всеми остальными, включая старших наемников, девушка могла подурачиться, рискнуть, поддаться или же, напротив, отчаянно броситься в атаку. Но занимая боевую позицию передо мной, она мгновенно собиралась, оставляя шутки за гранью круга. Разумеется, это могло обосновываться и её трепетным отношением ко мне, как к кумиру и примеру для подражания. Тем не менее, своим звериным чутьем я ощущала страх, едва шевелившийся в её душе. Лава видела во мне не старшего бойца, а хищника, многократно превосходившего во всех отношениях.