Гислина, зарычав, отступила и вновь ударила Габриэлю по лицу. Потом, наклонившись, схватилась руками за сиденье стула и, поднатужившись, оторвала его от пола вместе с прикованной к нему вампиршей. Руки напряглись, под кожей проступили вены, рот обратился в оскал, раскрывшись до неприличествующей людям ширины. Из горла Гислины вырвался рев, больше походивший на стенание зверя, чем на человеческий голос. Размахнувшись, она с силой швырнула свой груз в ближайшую стену. Габриэля закричала от боли. Гася, стоявшая ближе всех, отпрянула, уворачиваясь от мелких осколков бетона, инстинктивно закрыв лицо руками. Вампирша, приземлившаяся на голову и колени, придавленная сверху тяжелой металлической мебелью, застонала.
— Драть её зубастую бабку, — с чувством выдохнул Ромек. — Он же вбетонирован был…
— Прошу прощения, — Гислина выпрямилась, огладила разметавшиеся волосы и высокомерно кивнула. — Вспылила. Крови этой мрази не давайте ни грамма. Пусть проведет практический эксперимент с регенерацией.
— Что было так же? — вяло поинтересовался Вин, отгоняя неприятные воспоминания. — Вампиры?
— Да нет же, — беззаботно уточнила Гислина, не обращая внимания на его унылое настроение. — Погода. Осень раньше пришла. А потом морозы ударили. Деревья влагой напитались, мороз побил, аж лопались. Урожая толком и не было. Когда долго живешь, привыкаешь к вывертам погоды. И все более глупыми и бессмысленными кажутся стенания людей, мол «старожилы такого не упомнят», «мир катится к закату». А мир просто катится. То жара, то град, то зима ранняя. Погоде все равно, упомнят её старожилы или нет. Она происходит без их позволения.
— Зачем ты живешь, Гислина? — спросил Ирвин, задумчиво рассматривая острые ветви плодовых деревьев, пронзавших стылую хмарь пластавшегося по земле вечера.
— То есть? — дампирша повернулась к нему, всем своим видом излучая непонимание. — Предлагаешь совершить самоубийство чести? Так я вон Леди тоже спрашивала, она отказалась с меня плату взять. Значит, покопчу еще небо.
— Нет, я серьезно, — не позволив сбить тон беседы, уточнил Ирвин. — Я знаю, что ты одиночка. Но не поверю, что ты никогда и ни к кому не привязывалась. Люди взрослеют, стареют, уходят. А ты живешь. И, наверное, повидала уже и внуков, и правнуков своих бывших друзей.
— Да что мне в их правнуках? — пожала плечами Гис. — Привыкаешь. Больно первые несколько поколений. А потом рутина. Скажем, если Санька возьмет и уедет. Навсегда. Туда, где телефон не берет, откуда письмо не пошлешь. Ты же в петлю не полезешь, верно? Погрустишь, потоскуешь, а потом свыкнешься. Будешь вспоминать временами. И чем больше этих времен наберется, тем тусклее станут твои воспоминания. А после останется смутное тепло. Огонек. Яркий, ласковый. Когда захочешь погреться, на свет Божий вытащишь, полюбуешься. И снова уберешь.
Вин потянулся, сцепив пальцы, до хруста, прогоняя завладевший телом озноб, и покачал головой:
— Ты же живешь местью. Для тебя Себастиан жив, пока ты не покончила с делом его рук. Но ведь покончишь однажды. А что потом?
— Не знаю, — отмахнулась Гислина. — Там видно будет. И мы ведь стареем, Вин. В отличие от вампиров. Если у тех не будет крови, они истощатся, впадут в летаргию, в спячку. Чтобы пробудиться тогда, когда питания будет вдосталь. Мы же другие. Если отказываться от крови, сначала теряешь самообладание, разум истончается. Потом тело начинает постепенно хиреть. Какое-то время организм выбирает запас прочности, а после начинает угасать. Иногда меня привлекает такой сценарий: уйти подальше, стать абсолютной отшельницей, и проверить, могу ли я прожить подобие смертной жизни. Пусть и несоразмерно длиннее обычной.
— Ты пробовала? — заинтересованно уточнил Вин.
— Пробовала. Испугалась. Умирать страшно, мальчик. В бою, когда все решает секунда, ты этот страх не успеваешь осознать. Не можешь проникнуться им, пропитаться, принять в себя. А когда силы постепенно уходят… В какой-то момент накатывает трусость. И ты осознаешь, что жизнь, какой бы она ни была, чертовски тебе дорога. Но однажды, возможно, я устану. И захочу угаснуть, перебирая сохраненные в сердце огоньки.
Темнота ложилась на деревню бархатным брюшком, заставляя фонари мерцать в панической попытке вернуть людям свет. Длинные когти ветвей смазывались, теряя отчетливость, расплывались густыми акварельными пятнами. Вин поддел ногой лежавший на земле камушек и признался:
— Я не могу себе представить, какой станет моя жизнь без Леди. Когда она состарится и уйдет. Захочу ли я идти дальше без нее.