В первом, широком помещении, выполнявшем роль допросной, было чисто и свежо. Ирвин не смог сдержать удивления, обозрев пространство: Ромек содержал в идеальной чистоте не только свои инструменты, но и рабочее место, включая все поверхности. Пахло хлоркой. Навязчивый запах настоя вербены исчез, уступив место куда более прозаическим ароматам.
Вин аккуратно пересек помещение, шагнул в темный коридор и прислушался. В камерах царила абсолютная тишина. Вовремя сообразив, что сглупил, не подумав о внутреннем барьере, Ирвин в растерянности замер, но почти сразу ощутил, как преграда исчезает: видимо, Фабек открыл её снаружи. Усмехнувшись безолаберности часовых, Вин толкнул нужную дверь и переступил порог.
Габриэля лежала на койке, скрючившись, прикрыв глаза. Дыхание, редкое и тихое, было почти неразличимо. Разодранная одежда, запятнанная кровью, вряд ли хоть немного согревала, но вампирша не обращала внимания на озноб, хотя в помещении было не жарко. Ирвин подошел к койке, присел на корточки и тронул ледяную ладонь.
— Габрыся?
Вампирша пошевелилась, неловко повернув голову и открыв глаза.
— О, настал мой черед стать закуской для ручного дампира? Угощайся, мальчик. Тебе бедро или крылышко?
— Я не за этим пришел, — покачал головой Ирвин, чувствуя, как сострадание накрывает его тяжелым пологом. Изломанные конечности распухли. Лицо, с содранным на скуле лоскутом кожи, было покрыто коркой запекшейся крови. Сосредоточившись и отодвинув подальше собственные чувства, Вин настроился на эмоции зубастой и погрузился в озеро боли, нудно и методично точившей её тело. И отпрянул, неловко сев на пол. Воспоминания мгновенно рухнули на него, утягивая в тухлое болотце боли собственной. Болотце, поросшее задорной весенней травкой, но не иссохшее, скрывшее в своих пучинах страх перед пережитыми несколько лет назад мучениями.
— Да ладно тебе, — снисходительно произнесла вампирша, изучая его реакцию усталым взглядом запавших глаз. — Так отвратительно выгляжу?
— И в половину не так, как себя ощущаешь, — признал Вин. — Я чувствую твою боль. И она мне хорошо знакома.
— Бедненький, — сарказма Габриэля и не пыталась скрыть. — Что травмы плохо заживают после того, как какой-нибудь кровожадный зубастый порвет? Так ты их крови побольше пей. Доктор плохого не посоветует.
Ирвин вздохнул, признавая за собеседницей право на язвительность, и отвернулся, так и оставшись сидеть на полу.
— Когда я предал Леди, она, в качестве наказания, отдала меня падальщикам. Не знаю, в курсе ли ты, кто это такие. Человеческие палачи. С Кристианой им, конечно, не сравниться. Полет фантазии не тот. Но Криста не пользовалась вербеной. И крови мне давала в достатке. Я понял, что тебе больно, еще тогда, когда Ромек… я знаю, что ты чувствовала. Ощущения усиливаются многократно. Кожа горит. От пореза ножом хочется лезть на стену. И боль не заканчивается. Не утихает. От нее невозможно сбежать, переключиться, отрешиться.
Габриэля слушала его молча, неотрывно наблюдая за ним белевшими в темноте глазами. Вин вздохнул и продолжил.
— А потом Леди забрала меня обратно. Но крови вампира дать не догадалась. Подкармливала кровью человеческой, её хватало, чтобы держать сознание в рамках реальности, но для регенерации оказалось чрезвычайно мало. Слишком обширны были повреждения. Я думал, что рехнусь, лежа на собственной кровати, в тепле и уюте, с ранами, обработанными согласно канонам человеческой медицины. А ты лежишь здесь. В холоде, без минимального лечения, без какой-либо еды. Это ужасно.
Габриэля фыркнула и закашлялась. Уняв приступ, она сипло поинтересовалась:
— А когда ты меня скручивал в клинике, ты об этом не думал?
Вин развернулся и посмотрел прямо в глаза вампирше. Та его взгляд выдержала, не дрогнув.
— Я не одобряю то, что ты делала, Габриэля. И считаю тебя преступницей. Но одно дело — поместить в заключение, даже убить, а другое — вот так… Чем тогда мы вообще отличаемся от вампиров?
— Ты — диетой, а твои смертные дружки — продолжительностью жизни, — спокойно ответила зубастая. — А больше ничем. Мне казалось, у нас уже был похожий разговор. И я тебе объясняла, что меняет в людях оборот. Ничего. Проявляет качества ярче. А в голове остается все то же самое. Со временем, конечно, многие переживания утрачивают смысл. Сочувствие, забота… Они все равно сдохнут, Вин, понимаешь? Рано или поздно. Все, кого ты любишь, кого называешь друзьями. Сначала превратятся в дряхлых слюнявых стариков, если повезет. Ум с возрастом тускнеет, уходит живость. И вот тот, кого ты любил, способен лишь дремать по полдня и пердеть. А потом и вовсе отправляется в объятия Белой. И невольно думаешь, что, может, милосерднее было бы отправить его туда пораньше, молодым, полным сил, и помнить таким?
Хотя, результат все равно один: это только картинки в калейдоскопе. Детали обстановки. Сегодня ты смеешься с одним, а назавтра обсуждаешь погоду с его правнуком. Скучно. Людям не хватает времени думать. Они слишком быстро живут. Им мало отведено, вот они и тщатся все успеть. А толку. Мне уже давно по-настоящему интересны только такие, как я и ты. Ты проспал прорву времени, поэтому в мозгах у тебя пока чушь и ветер. Поживешь с моё, поймёшь, о чем я. Дружить со смертными можно. Если тебя это развлекает. Но относиться всерьёз имеет смысл только к тем, кто рассчитывает топтать землю подольше.