— Когда я тебя увидел, раненную, валявшуюся в луже собственной крови, я сразу понял, что надежды нет, — тихо рассказывал Вин, лежа со мной рядом под тяжелым одеялом и задумчиво накручивая на палец мою прядь. — В первый момент меня захватило отчаяние. Ступор. Признаюсь, у меня была мысль попытаться обратить тебя. Злая, бездумная, последняя надежда на чудо. Но я понимал, что риск слишком велик. И, ты знаешь, наверное, струсил в очередной раз. Побоялся взять на себя ответственность за твою смерть, если с тобой выйдет так же, как… Потом пришло осознание, что ты уже умерла. Мне жить не хотелось. Не помню, что я творил. Кажется, бросился на Каспера и появившегося Мрака. Я надеялся, что они меня убьют. Но они навалились разом, присоединились другие охотники, и им удалось меня скрутить. Роман вколол мне снотворного. Несколько часов я провалялся в отключке, а, когда проснулся, увидел трясущего меня Макса. Он осматривал твое тело перед… подготовкой к погребению. И заметил, что раны начали затягиваться. Мы не понимали, что произошло. Думали, Манек тебя обратил. Тело еще не успели сжечь, не до того было. Голову отращивать зубастые все равно пока не научились. И я обнаружил на нем кровь Ами. У нас появился отголосок надежды. Хоть ты все равно, как выразилась Габриэля, неведомая зверушка.
Ирвин говорил о тех «неожиданных» качествах, которые обнаружились после моего пробуждения. Серебро не воздействовало на меня ровным счетом никак. Я получила ту самую толерантность, которую тщилась привить зубастым Габриэля. Солнце тоже не оказывало хоть сколько-нибудь заметного действия, даже в первые часы. Утром, почувствовав в себе достаточно сил, чтобы пройтись, я вышла на крыльцо дома, сладко потягиваясь и разминая нывшее тело. И наткнулась на ошарашенные глаза охранявшего наше пристанище охотника. Не менее ошарашенным выглядел поднявшийся вслед за мной Вин. Как выяснилось, на двери был барьер. Который я попросту не заметила, преодолев точно так же, как преодолевала недавно, будучи человеком. Вероятно, Габриэля испытала бы торжество, обнаружив, что её эксперимент, наконец, дал хоть какие-то плоды. Но я её вероятной радости не разделяла. Пытаясь смириться с произошедшими переменами, заставляя себя пить кровь, как лекарство, я тщилась понять, чего хочу от своей продолжившейся жизни. И хочу ли продолжать её вообще. С Ирвином обсуждение данной темы представлялось бессмысленным, поскольку неизменно сводилось к аргументам жить дальше, по возможности, разделив вечность с ним.
Мрак заходил несколько раз, но разговор тоже не поддержал. Мне казалось, находясь рядом со мной, он спасался от собственных мыслей, зудящим роем оккупировавших сознание. Я осталась той, кто был способен сопереживать. Разделить его горе, не произнеся ни слова. Просто быть рядом и оказывать поддержку единственно своим присутствием. Разговоров о Саньке Мрак не выносил. И, насколько я знала, все это время оставался у охотников, не решившись вернуться домой хотя бы для того, чтобы переодеться.
— Я рад, что ты жива, — серьезно подытожил Мрак, обрывая мои попытки изложить душевные метания. — Знаешь, гибель вас двоих сразу я бы просто не перенес.
Костры полыхали ярко и жарко, словно пытались выжечь боль, занявшую все, без исключения, сердца. Охотников погибло немало. И Мана сдалась накануне вечером, так и не придя в сознание. Я стояла, опираясь на Ирвина, чувствуя, как от слабости подкашиваются ноги. Мне хотелось плакать, но слез не было. Только сухое, острое горе, пронзавшее все тело, от копчика до грудины, сворачивавшееся змеиным клубком эмоций в животе. Я, сталкивавшаяся со смертью неоднократно, я, хоронившая друзей, никак не могла вместить в сознание краткую и тяжелую мысль о том, что один стул за нашим столом в «Тыкве» теперь всегда будет пустовать. И Гис больше не станет подначивать меня в поединке. И Ами.
Ами.
Думать о ней было нестерпимо больно. Сухие глаза жгло, мешая разглядеть окружавшее меня пространство. Погребальное пламя билось в паре десятков метров, а я до сих пор слышала эхо крика наставницы и видела её безумные глаза. Сумела бы я удержать её, если бы не впала в ступор от своего открытия? Возможно ли было уйти, сохранив жизни нам обеим? В ушах стоял противный хруст, с которым ломались её позвонки. Жуткий, пробиравший до кончиков пальцев. Ами, которую я посмела когда-то подозревать в предательстве. Ами, которая берегла меня, как могла, с той самой ночи, когда она поймала меня за упорными попытками освоить не дающийся навык. Ами, ставшая мне второй матерью, невзирая на небольшую разницу в возрасте. Ами, в итоге, давшая мне вторую жизнь в том виде, на который я еще готова была согласиться.