Мы рисковали быть увиденными.
— В другой раз, — ответил я неожиданно дрогнувшим голосом и бросил быстрый взгляд на её приоткрытые, слегка подкрашенные розовой помадой губы.
Их вид возбудил во мне желания, которые я предпочёл бы подавить.
Я нежно провёл пальцами по её щеке; она резко покраснела, отвела глаза и отняла руку.
— Думаю, мне пора.
С тех пор, мысль о том, чтобы поцеловать Мариз, не покидала меня. Я любил её страшно, бесконечно, упоительно ревновал ко всем и ко всему, любовь к ней делала меня счастливым и неудовлетворенным одновременно.
Естественно, в любой идиллии случаются грозы. Бывали времена, когда мы не говорили неделями; оба — слишком гордые, чтобы пойти на примирение. Но примирение случалось неизбежно, я пылал от счастья и каждый раз давал себе обещание больше не затевать ссор. Но ссоры были, разногласия — были вещи, которые я не мог в ней принять, но и не любить её для меня тоже казалось невозможным…
Мы отдыхали в классе во время «окна»; она лежала на стульях, сложив руки на груди; я играл сонату на фортепиано, умудряясь одновременно оглядываться на Мариз и шутить. Бросив играть на середине, я опустился на пол у её своеобразного «ложа». Она ждала, я ждал. Оба молчали. Желание клокотало во мне, страх пересиливал. Я резко поднялся — и вернулся к фортепиано.
Первая любовь никогда не заканчивается счастьем — это правило доказано поколениями. Почему? Ведь это самое прекрасное, искреннее, светлое чувство; чувство, которое изначально обречено…
Нам не нужны были поцелуи, чтобы выразить свою любовь. Нам не нужны были признания, чтобы её высказать. Мы были слишком разными, но это не мешало нам наслаждаться друг другом. Мы были влюбленными детьми, безбожно прожигающими жизнь.
— Да ты серьёзно влюбилась! — сказал я ей однажды.
— Размечтался! — возмутилась она, и с выражением праведного гнева вырвалась из моих объятий.
А через неделю, смущенная и очаровательная, вручила мне брелок с надписью: «Люблю».
Я знал уже тогда, что по окончании учебного года моя семья собиралась переезжать. И сказать об этом Мариз было больно, осознавать это было ещё больнее.
— Ты ведь всегда будешь помнить обо мне, Джеки? И всегда сможешь написать мне.
«Я всегда буду любить тебя», — хотелось ответить мне. «Чтобы мы ни наговорили друг другу, чтобы ни сделали, чтобы ни случилось, я буду любить тебя через год, два, пять.»
Но я молчал, уткнувшись в её волосы, и мысленно давал себе клятву. Я вдыхал её персиковый запах — она пахла упоительным счастьем, которому не суждено было сбыться.
And if I'm gonna talk,
I just want to talk,
Please don't interrupt,
Just sit back and listen,
— пела она, сидя в душном классе на втором этаже, а я снимал её на планшет.
Last Flowers to our Love, вот как я окрестил про себя эту песню. Нашу песню.
Мы ещё переписывались после моего отъезда, но я чувствовал, что теряю её. Наши жизни разветвлялись, расходились в разные стороны; мы переписывались целые ночи, я ловил каждое её слово, но все давно было кончено. И когда она написала мне: «Всего хорошего», жирная точка в нашей истории была поставлена официально.
В нашей истории — но ни в моей любви к ней, ни в моих мучениях и преследующих фантазиях. Я любил её и люблю, и единственное, о чём я жалею — что испугался сказать ей это вовремя.
Je t'aime.
И прости меня.