СТРАШНО ТОЛЬКО В ПЕРВЫЙ РАЗ
Господину Прокурору
Тамбовского Окружного Суда
24-го марта у Екатерининского Учительского Института между 11–12 часами ночи мы вместе с другой публикой были окружены солдатами и, без всякого предупреждения разойтись, отведены в 1-ю часть.
Там нас продержали на дворе в грязи в течение 3 часов и, несмотря на неоднократные заявления публики, в помещение не впустили.
Из части под конвоем тех же солдат, чинов полицейского отряда или под начальством офицера (учитель гимнастики в Екатерининском Учительском Институте) публика была отправлена в тюрьму и вот тут началось грубое издевательство и избиение.
Публику буквально гнали, гнали по страшной грязи (многие пришли в тюрьму не только без галош, но и без обуви вообще).
Солдаты били прикладами ружей как попало и по чему попало, толкали и оскорбляли — офицер при этом присутствовал.
Мы утверждаем, что избиение это было организовано заранее, так как 1) публика держалась корректно и не давала ни малейшего повода к насилию, т. к. 2) на обращение публики к конвойному офицеру он не обращал внимания и смеялся и 3) в части были жандармский полковник, полицмейстер, другие чины полиции, конвойный офицер, туда же вызывали по нескольку человек конвойных солдат.
Мы считаем арест наш незаконным, поведение полиции и конвойного офицера — грубым произволом и насилием и требуем немедленного освобождения всех арестованных, расследования дела и привлечения к ответственности виновных лиц.
Авдеева, А. Гармиза,
Р Коникова, В. Колендо, М. Спиридонова
31 марта 1905 года
Уже десять дней девушки провели в тюрьме. Их всех — и Ванду, и Марусю, и обеих Ань — Авдееву и Гармиза— определили в одну довольно просторную камеру — при желании можно было посадить в нее арестованных вдвое больше, чем теперь. Но, как шутили девушки, размеры — единственное достоинство этого помещения Холодно было почти как на улице — отопление еле-еле грело, и хоть вода не замерзала, зато изо рта шел пар. Мало того что холодно — было так сыро, что на каменных стенах оседали капельки влаги, а под отсыревшими тюфяками на асфальтовом полу образовывались мокрые пятна. Хорошо еще, хоть еду можно было получить в передачах из дома, потому что тюремная баланда была абсолютно несъедобной.
Этот день начался как обычно — подъем, завтрак, прогулка по тюремному двору… На прогулку пошли все, кроме прихворнувшей Ани Авдеевой и Маруси. Маруся не вставала уже пятый день — к простуде, полученной в ночь ареста, добавились сильные головные боли от слабости и нервного перенапряжения, часто шла носом кровь.
Испуганные девушки потребовали вызвать врача — тот хоть и не сразу, но пришел. Сделать, правда, все равно ничего не смог. Сказал, что единственно возможное лечение — перемена обстановки, но это не в его силах.
Денек выдался серый, промозгло-мартовский, хоть уже и начался апрель. Слабый свет, проникавший в камеру через небольшие оконца высоко под потолком, не мог рассеять сумеречный полумрак. Анна сидела на своем тюфяке, уткнувшись в недавно выпущенную книжечку «босяцких» рассказов Горького. Буквы дешевого шрифта сливались перед глазами. Не в силах больше напрягаться, Анна провела по лбу рукой, вздохнула и отложила книгу.
Из того угла, где лежала Маруся, послышался слабый кашель.
— Аня…
— Да?
Анна подошла к Марусе и присела у нее в ногах:
— Я думала, ты спишь. Сделать для тебя что-нибудь?
— Да нет… Что тут сделаешь.
Маруся чуть улыбнулась и опять закашлялась. Аня сочувственно погладила ее по руке. Приступ кашля на этот раз прошел довольно быстро. Аня нахмурилась и сказала:
— Надо тебе выбираться отсюда как можно скорее. Почему ты не хочешь, чтобы за тебя похлопотали? Если бы Женя знала, в каком ты состоянии… По здоровью тебя бы отдали на поруки.
— Нет уж, — Маруся упрямо покачала головой. — Не хочу никаких поблажек. Почему мне должно быть лучше, чем вам? Мы выйдем отсюда только все вместе.
— Но, Маруся…
— Я же сказала — нет. Да и ничего со мной не случится.
Ну почему она такая упрямая, подумала Анна. Если уж вобьет себе что-то в голову, так не переубедишь. Решила, что с ее стороны нечестно и непорядочно бросать товарищей, и теперь готова уморить себя — лишь бы быть со всеми вместе. Сказать по правде, Марусино самопожертвование Анну слегка раздражало. Глупо все это. Но вслух она, разумеется, ничего не сказала.