— Вот как… Ты плачешь? Так вот тебе за твои нежности… Получай!.. Еще!.. Не плачь, иеруса, химский дворянин! — и удары сыпались хлестко и часто.
Обыск продолжался. Все понимали, что судьба каждого из них находится в полной зависимости от страшного произвола этого дикого, жестокого человека, который быстро переходит из состояния кровожадного зверя к состоянию умиленного похотливыми побуждениями сладострастника, не могущего равнодушно видеть женское лицо, женскую фигуру. Все понимали это и с ужасом ждали развязки. Она не замедлила явиться.
В читальне под столом нашли кем-то выброшенную нелегальную брошюру. Кому она принадлежала — неизвестно. Аврамов рассвирепел и крикнул: «Если не скажете, кто это сделал, я вас всех перестреляю! Слышите, пусть лучше сознается тот, кто это сделал, нежели пострадают невинные люди!» Никто не сознавался, Аврамов несколько раз повторил свою страшную угрозу, и все были уверены, что он ее приведет в исполнение. Ждали расстрела. По его предыдущим выходкам никто не сомневался, что ему ничего не стоит пролить кровь тридцати — сорока человек Минута была ужасная; все ждали смерти.
Вдруг Аврамов, посоветовавшись со Ждановым, приказал всех до единого отправить в тюрьму, а библиотеку закрыть. Всю толпу окружили казаки и повели к тюремному замку, где их продержали от трех дней до недели, не найдя за ними никакой вины. По дороге казаки позволяли себе самые грубые, циничные выходки, ругались, острили; грозили нагайками тем, кто отставал или замедлял шаг. К библиотеке приставили часовых, и три недели она была закрыта.
По натуре своей Аврамов человек дикий, в высшей степени несдержанный, не умеющий владеть собой и подчинять эмоции своей воле. Переходы его из одного состояния в другое совершаются в нем быстро, не оставляя никакого следа.
Много пьет, и это заметно на его лице. По свидетельству казаков, его считают в своей команде человеком злым и жестоким, что видно из его обращения с лошадьми и нижними чинами.
Перед возвращением в участок Аврамов снова заехал на квартиру к исправнику.
Луженовскому за это время лучше не стало: боли хотя и не усиливались, но и не утихали, лицо приняло какой-то восковой оттенок, щеки еще более обвисли. Он лежал на постели, огромный, как гора. Половина туловища прикрыта одеялом, жирная волосатая грудь обнажена, чтобы облегчить дыхание. Только что состоялся врачебный консилиум. Решено было повременить с перевозкой раненого в Тамбов хотя бы сутки.
И опять Аврамов, прежде чем подойти к раненому, влил в себя несколько стопок водки, одну за другой, подряд, почти не закусывая.
— Что, Петр Федорович, — поинтересовался исправник, — как все прошло?
Аврамов махнул рукой:
— А! Арестовали барышень и жидов, отправили в участок, после разберемся… — Он опрокинул очередную стопку и смачно хрустнул огурцом. — Нашли кое-что… Нелегальное. Под стол бросили, думали, не заметим.
— Ну и?
Аврамов ухмыльнулся:
— Расстрелять их всех надо было к чертовой матери! Но мы с Тишкой решили — надо бы сначала дознание провести. Тихон-то в библиотеку со мной поехал, а потом снова в участок вернулся.
— А что ваша гимназистка?
— Пока молчит. Сейчас в камере без сознания. Но это мы еще посмотрим, и не такие у нас коровами ревели! — Аврамов стукнул кулаком по столу. — А как Гаврила Николаевич? Что доктора говорят?
— Да плохо… Прибытие матушки его ждем с минуты на минуту.
Аврамов заглянул в соседнюю комнату. Луженовский недвижно лежал на постели, и непонятно было, в сознании ли он или нет. Подъесаул подошел и наклонился над раненым. Луженовский продолжал смотреть прямо перед собой. Аврамов схватился за голову и зарыдал.
— Эх, Гаврила Николаевич, — выкрикнул он сквозь пьяные слезы, — эх, как же мы теперь без тебя-то! Друг, что же это такое!
Внезапно он вскочил и ударил себя в грудь.
— Я! Я во всем виноват! Недоглядел! Допустил Гаврилу одного выйти из вагона!
— Да Господь с тобой, Петр Федорович, — попытался утихомирить его исправник. — О чем ты говоришь?
— Моя вина! — буйствовал Аврамов. — Недосмотрел! Из-за меня погибает Гаврила!
— Да полно! — Исправник обнял его за плечи и повел к столу. — Давай выпьем за его здоровье! Даст Бог, поправится.
Он налил себе и Аврамову еще по стопке.