ДОРОГА В АД, УСЫПАННАЯ ЦВЕТАМИ
ДОЧЕРИ И СЫНОВЬЯ
После бесконечной подачи прошений, уклончивых ответов на них и канцелярской волокиты, длившейся более двух недель, Александра Яковлевна получила наконец свидание со своей младшей дочерью.
Свидание назначили на 4 февраля, и продолжаться оно должно было не более двадцати минут.
Александра Яковлевна долго сидела в приемной. Офицер, который ее встретил, казался чем-то смущенным, но взволнованная и растревоженная предстоящей встречей с Марусей мать не обратила на это внимания. Ее провели длинным коридором мимо унылого ряда одинаковых дверей, отпирая и запирая бесконечные решетки, пока она не очутилась в маленькой, почти пустой комнате с низким потолком. Кровать, стоящая у стены, пустовала: Маруся лежала на полу в дальнем углу камеры без движения; голова ее была обложена компрессами.
Александра Яковлевна на секунду застыла, скованная ужасом: ей показалась, что Маруся не дышит. Между ней и дочерью стоял офицер. Она отстранила его как нечто неодушевленное, в два быстрых шага очутилась перед лежащей Марусей и опустилась на колени:
— Доченька!
Маруся не шевельнулась.
Подошел офицер, тоже встал на колени рядом с больной.
— Мария Александровна, к вам мать пришла на свидание, — он говорил громко, почти кричал.
Маруся открыла глаза.
— Марусенька моя! — Александра Яковлевна хотела погладить дочь по щеке, но офицер перехватил ее руку:
— Не положено! Между арестованной и вами должна соблюдаться дистанция.
Он заставил Александру Яковлевну отодвинуться и сам втиснулся в маленькое пространство, отделявшее мать от дочери.
Маруся с усилием улыбнулась:
— Ну что же… Как дома, все ли здоровы? Как Коля?
— Все Хорошо, родная моя, все хорошо…
Александра Яковлевна понимала, что нельзя спрашивать о том, что пережила ее дочка в эти семнадцать дней заключения, нельзя спрашивать и о побоях, которые привели Марусю в столь плачевное состояние. Нельзя говорить и о том страшном, что совершила ее дочь, за что она попала в эту камеру. Александру Яковлевну заранее и строго предупредили, что единственные дозволенные темы — домашние дела и здоровье родных.
— Коля учится, привет тебе посылает.
Маруся вздохнула:
— Хорошо. Он обязательно должен учиться дальше, мамочка. Он очень способный мальчик. Он должен потом закончить университет. Я, конечно, уже не смогу, но Женя и Юля помогут тебе с деньгами на его содержание.
У Александры Яковлевны задрожал подбородок.
— Ну что ты говоришь, Марусенька… Может быть, все еще обойдется.
— Нет, мамочка. Но ты не беспокойся, не убивайся за меня. Так было надо. — В глазах Маруси мелькнул лихорадочный огонек. — Поверь, я умру с радостью. А у тебя еще останется, кроме меня, четверо детей. Ты всем им нужна…
— Ну что ты… Ну что ты говоришь-то… — по щекам старой женщины покатились, застревая в морщинках, долго сдерживаемые слезы. — Маруся, можно ли так!
Маруся попыталась приподняться на локте и сказала с неожиданной силой:
— Мамочка, не надо плакать. Я ни о чем не жалею. Хотя нет… Жалею, что не успела покончить с собой и досталась живой этим палачам.
Теперь уже не огонек, а пламя горело в ее глазах. Пламя одержимости. И откуда у нее только силы взялись?
— Марусенька! — испуганно прошептала мать. — Подумай, что ты говоришь-то, Марусенька… Грех!
— Эти темы обсуждать не положено, — вмешался офицер.
Не положено…
А что делать, если домашние, частные дела из-за дочерей так переплелись с политикой? И нельзя рассказать, что через четыре дня после Марусиного покушения на Луженовского в доме, в Жениной квартире, был обыск, что жандармы забрали Марусин личный дневник — черную клеенчатую тетрадку, которую она так берегла и никому не показывала, — что забрали и Женины личные письма, а сама Женя арестована… Впрочем, об этом-то Маруся, скорее всего, знает — в тюрьме новости об арестованных распространяются быстро.
Глотая слезы, Александра Яковлевна принялась было торопливо говорить о Балашове, о Людиной семье, — ее муж отпустил в Тамбов побыть с матерью, сейчас Люда ждет возле тюрьмы, «если бы ты могла встать, моя девочка, ты бы ее увидела», о бабушке, о всяких домашних мелочах… И вдруг замолчала, взяла Марусину руку и прижала к груди. Офицер хотел что-то сказать, но, взглянув в измученное материнское лицо, сдержался. Инструкции инструкциями, однако и у офицера сердце не камень. Он тоже отец, понимает родительские чувства.