Ужасное дело казней возложено на военные суды. Их заставляют выносить смертные приговоры, и только смертные приговоры. Я знаю, все сделано для того, чтобы заставить вас послать на эшафот Спиридонову. Но разве суд— заведение, в котором вслед за заказом появляется требуемое исполнение? Разве суд— машина для наложения штемпелей на обвинительные акты? Я не хочу этому верить. Суд — глубокое испытание человеческой совести, и к ней, к вашей совести, я обращаюсь. При свете ее рассмотрите содеянное подсудимой — и вы увидите не одинокую Спиридонову, убивающую Луженовского, вы увидите всю страждущую Россию. Вы увидите сотни Спиридоновых и тысячи Луженовских и тот ужас, который гнетет и давит нас. <…>
Не ищите объяснения лишь в программах и учениях партий. Могучее чувство негодования двигает рукой не одних революционеров. Во время французской революции Марат вселял ужас в сердца приверженцев старого порядка. Он погиб от руки такой же чудной и благородной девушки, имя которой служит предметом поклонения и восхищения. Каждый Марат должен найти свою Шарлотту Корде. И в этом, быть может, великий закон человеческой совести.
Итак, событие это не стоит одиноко. Оно связано с тысячей других событий. Судьбы Луженовского и Марии Спиридоновой — это судьбы русской революции. Еще в октябре тамбовский комитет партии социалистов-революционеров приговорил Луженовского к смерти. Затем манифест 17 октября, амнистия, и Луженовский также амнистирован. Но увы! 17 октября было лишь мимолетным лучезарным сиянием, озарившим на мгновение русскую жизнь. А там все пошло по-старому. Опять полилась кровь. Опять Луженовский… Но забывают, что, если льется кровь, она всегда льется с двух сторон. Мировая трагедия, поставленная теперь на сцене русской жизни, создала этот процесс. И нельзя убивать одного за грехи всего народа.
Но в этом деле есть нечто такое, что изгоняет самую мысль о карательном приговоре. Я стою перед вами в недоумении и не знаю, что я должен делать: защищать ли Спиридонову или, наоборот, требовать для нее помощи и возмездия. Я не знаю, что вы должны делать, карать или спасать ее.
Вы выслушали потрясающую повесть подсудимой о нечеловеческих мучениях, которым ее подвергали. Вы не усумнились в правдивости ни одного ее слова. Да и нельзя сомневаться. Каждую пытку, каждый удар мучители занесли в протокол, написанный на ее теле, и здесь, на суде, прочитанный врачом. Истязания длились двенадцать часов. <…>
Это даже не пытка с целью исторгнуть рассказ о сообщниках. Это нечто более утонченное. Пытка— физическая боль. Здесь же, кроме того, было бесконечное унижение, надругательство над самыми нежными и деликатными чувствами человека и чистой, непорочной девушки. Я не знаю никого, кто не содрогнулся бы от ужаса и негодования, слушая страшную повесть о страданиях Марии Спиридоновой.
Что же значит осудить теперь, после этого Спиридонову? Это значит добить ее. Когда в римском цирке падал измученный и израненный боец-гладиатор, пресыщенные зрители опускали руку вниз, и раздавался страшный крик: «Добей его!» Разве можете вы на своем приговоре написать римское pollice verso?
Русское правительство одержало много великолепных побед над своими врагами. Неужели для полного торжества ему надо еще добить этого беспомощного, безвредного и больного врага?
Перед вами не только униженная, поруганная, больная Спиридонова. Перед вами больная и поруганная Россия. Каждый день вести о смертных приговорах и казнях электрическим током проносятся по всей стране и наносят новые и новые удары по старым незажившим ранам. Казните Спиридонову, и вздрогнет вся страна от боли и ужаса. Когда-нибудь надо положить предел этому озлоблению. Надо сказать слово умиротворения. На вашу долю может выпасть счастье сказать это впервые.
Идите же в совещательную комнату и возвращайтесь оттуда с оливковой ветвью мира, а не с поднятым мечом.
ПРИГОВОР