«Наджа».
Голос Единственного.
Лицо Наджи было очень печально. Она вонзила себе ногти в ладони, чтобы не разрыдаться, и подняла глаза к потолку.
— Ко мне приходил мой сын.
«Да».
— Он задавал мне… вопросы. А я не знала, что ответить. Потому что я сама уже ничего не понимаю…
«Правду, Наджа».
— Я… Я знаю, что должна… Но это так… о, дай мне силы… Он… он вернулся, да?
«Наджа».
— Он вернулся, — продолжала монахиня. — Я почувствовала это в тот же миг, как он вошел в ворота города. Все эти годы я пыталась не думать о нем. Потому я отказывалась верить в его смерть. Отказывалась.
«Истина в тебе самой, дитя мое. Как и в каждом из нас».
«Да, он жив. Он вернулся». Теперь она говорила быстро, не поднимая головы с пола, и слова лились потоком, рассказывая давнюю историю о том, как двадцать пять лет назад она пришла к нему, как разделила с ним ложе — без причины, может быть, для того, чтобы спасти его от самого себя, или же наоборот — причин было так много и они были спрятаны так глубоко в ее душе, что она и сама никогда их не понимала. Ей казалось, что она любила этого варвара с печальными глазами, этого безутешного кочевника, любила вкус пустыни на его губах и свободу, что была у него в крови. А потом он погиб, когда она носила под сердцем его ребенка: сына их гнева, сына их отмщения. На какие ужасные ухищрения она тогда пошла! Безумные клубки страдания, похожие на свернувшихся змей. Страдание сына. Страдание матери. И Полоний, который окончательно сошел с ума, то есть он всегда был сумасшедшим, но теперь его безумие достигло ужасающих масштабов!
Страх, страх управлял Империей, и не было ничего, кроме него.
«Страх таится в глубине каждого существа, Наджа. Всегда готовый вырваться наружу. И сентаи — лишь воплощение этого страха. Проклятие, с которым всегда боролся ваш народ. Иногда вы бежали от него. Иногда убивали ради него — чтобы держать его на расстоянии. Так погиб я. Так вы пытались рассеять страх. Но ведь это вы сами. Вы сами — свой злейший враг».
Наджа тяжело вздохнула.
Она знала.
«Теперь, когда он сумел вернуться, — продолжал Голос, — когда он выжил и вернулся, это больше, чем знак, дитя мое. Это чудо. И поэтому ты должна жить. Помня о его возвращении».
Где-то в глубине моего существа Скорбящая Матерь медленно покидала меня.
Мои уста сомкнулись. Мои глаза вновь стали глядеть, как прежде. Я чувствовала себя совершенно обессилевшей.
Наджа поднялась и стряхнула со своего длинного одеяния несколько несуществующих пылинок.
— Я должна видеть его, — сказала она. — Я должна видеть Лайшама. Я должна открыть ему правду.
— Это твое решение, — ответила я, приходя в себя.
Где-то в вышине над нашими головами зазвонили монастырские колокола.
Семь, восемь, девять, десять, одиннадцать, считал про себя принц Орион, стоя на ступеньках императорского дворца, пока солдаты его отца собирали на площади девушек.
Одиннадцать часов.
Смуглый юноша со вздохом повернулся к высоким башням дворца и стал глядеть на их огни, терявшиеся в темных облаках. Мир сходил с ума. Леонид был мертв. Аракс не выходил из своих покоев. Сенат опустел после чудовищного побоища, устроенного Императором несколько часов назад. Двери монастыря по-прежнему были наглухо закрыты. Монахини молились за город. Простершись во мраке на каменном полу, они умоляли Единственного о милосердии. В нескольких километрах от города, как говорили, были замечены отряды сентаев, но это, возможно, были лишь слухи: в последнее время их стало очень много.
Лайшам вернулся к своим воинам. Он обсудил ситуацию со своими генералами. В полночь он вновь придет к дворцу: его решимость, казалось, не знала границ. Ну а пока его гордые воины при свете тусклых фонарей сновали в полумраке, точили мечи, проверяли застежки на доспехах. То, что произошло днем, занимало все умы, и все разговоры были только об этом. Пламя костров отражалось в бронзовых лицах, в намазанных маслом торсах. Чистокровные скакуны ржали, фыркали, тянули ноздри к скрытому облаками беззвездному небу.
Принц Орион перевел взгляд на Большую Эспланаду.
На площади собралось уже довольно много девушек: силой оружия выгнав их из отчего дома, усталые, озлобленные солдаты заставляли их строиться плотными рядами, а они в полной растерянности лишь дрожали на ночном ветру. Их глаза были полны ужаса. Они смотрели друг на друга, пытаясь понять. А в их вмиг опустевших домах их матери ломали руки, взывая к милосердию Единственного, произнося слова забытой много веков назад молитвы: «Умоляем тебя, о Господи, отведи от нашего сокровища гнев варваров, пощади нашу возлюбленную дочь».
Гвардейцы Императора опустили забрала и достали хлысты. Собравшиеся на площади люди наблюдали за толпой из сотен, тысяч юных девушек с растрепанными волосами, и никто не знал, что с ними будет, почему они здесь; но поговаривали, что Император собирается отдать их варварам, Лайшаму и его воинам, но что они с ними сделают, было для всех загадкой.
Принц Орион почувствовал, как его охватывает отчаяние. Он был сыном Императора и не был им. В его руках была власть, но он не мог ничего изменить. Ему было чуть больше двадцати, но он уже ощущал, как груз прожитых лет тащит его к могиле. Медленно, будто чтобы забыть лица девушек — тысячи бледных юных лиц, с тревогой вглядывающихся в ночь — он закутался в свой темный плащ и вернулся в Зал Побед. Пламя факелов исполняло на стенных фресках диковинный танец, высвечивая детали, которых он никогда раньше не замечал.
Вход во дворец теперь очень тщательно охранялся. Лайшама с его генералами ждали с минуты на минуту. Уединившись в своих покоях, Император стоял у окна и слушал все усиливающееся жужжание в своей голове. Перед глазами у него дрожал красный туман, то сжимаясь, то сворачиваясь змейкой. Государь то и дело вытягивал руку, чтобы схватить ее, но ловил лишь пустоту. Он смеялся. Тога его была расстегнута, туника порвана, и теперь он глядел на свой мужской орган, который был уже слегка напряжен. С площади до него доносились крики испуганных девушек — тысяч невинных овечек, блеющих от отчаяния — и по мере того, как к низу живота приливала кровь, на лице его ширилась злорадная улыбка.