Пачка лежит перед Федоровым, и он не сбрасывает ее на пол. И вот, наконец, он протягивает руку и берет деньги…
Рано утром Федоров вошел в здание ГПУ на Лубянке. Навстречу ему от столика поднялся часовой — Федоров знал этого парня, недавно пришедшего из флота, и улыбнулся ему.
— Пропуск, гражданин, — строго сказал часовой.
— Да ты что? Я Федоров. Старший оперуполномоченный. Забыл?
Парень пригляделся к Федорову, и было непонятно, узнал он его или нет.
— Пропуск возьмите… — сказал он не очень решительно.
Пришлось идти в бюро пропусков. Обижаться было не на кого. Разве что на себя — за то, что так хорошо отработал вид господина Мухина. Вот и сам комендант здания тоже не сразу узнал его и потом долго еще посматривал и цокал языком.
Поднявшись к себе в отдел на пятый этаж, Федоров издали увидел знакомую коренастую фигуру молодого чекиста Васи Пудина, он ходил от двери к двери с пышущим паром ведерным медным чайником. Значит, сегодня Вася «дежурный чайник», разносит по кабинетам утренний чай.
Вася зашел в пятьдесят четвертую комнату, и Федоров не утерпел, зашел туда вслед за ним. В этой комнате работали уполномоченные Гендин, Сперанский, Пахомов и Кулемин. Занятые приемом «чайника», они не сразу заметили Федорова.
— Смотрите, кто пришел! — вдруг крикнул Гендин.
Срабатывает таинственная сигнализация, и вот комната уже полна народу, и в центре — Федоров. Нет, нет, товарищи ни о чем его не расспрашивают — каждый и сам знает, что это была за поездка. Они просто смотрят на него — живого, невредимого и так на себя не похожего, — и от одного этого испытывают огромную радость.
— Потрясающих новостей нет? — спрашивает Федоров. — А все остальное после доклада начальству.
Артур Христианович Артузов, как все в этот час, чаевничал и одновременно просматривал «Правду». Он, конечно, уже знал о появлении Федорова и, увидев его входящим в кабинет, не вскочил, не изобразил на лице ни радости, ни удивления.
— Вернулись? — обыденно спросил он.
— Конечно, — чуть улыбнулся Федоров.
— Вполне естественно, — согласился Артузов. — Я вот положил перед собой часы, гляжу, когда вы соизволите оказать честь начальству…
Федоров отлично знает Артузова, понимает, что тот шутит, но не может быть таким серьезным, как он, и улыбается.
— Если я и унизил начальство, то не больше чем на пару минут, — говорит он.
Артузов легко выскочил из-за стола и крепко обнял Федорова.
— Цел-целехонек!
— Вроде да…
Артузов долго смотрит на него молча, ласково, потом отталкивает от себя, быстро возвращается к столу и снимает трубку телефона.
— Феликс Эдмундович? Вернулся Федоров! Сию минуту!
Он хватает Федорова под руку и тащит к дверям.
— Бегом! Учтите, начальство унижать опасно… — смеется Артузов.
Дзержинский, Менжинский и Артузов в самом начале условились — никаких вопросов не задавать, чтобы не мешать Федорову стройно изложить свои впечатления. Но все они беспрерывно делали какие-то записи: видно, потом вопросов у них будет достаточно…
Когда Федоров сообщил о привезенных им от польской разведки пятистах долларах и положил пачку на стол перед Дзержинским, Феликс Эдмундович недоуменно смотрел то на лежавшую перед ним пачку, то на Федорова, то на Менжинского и Артузова и вдруг принялся хохотать во весь голос. Он взял трубку телефона и назвал номер.
— Это нарком финансов? — спросил он, и глаза его сияли веселым лукавством. — Вас беспокоит некто Дзержинский. Здравствуйте, товарищ нарком. Хочу напомнить вам, как однажды униженно и слезно я просил у вас на одно очень важное дело хотя бы двести долларов. А вы, тоже со слезами на глазах, дали семьдесят пять. И в будущем году обещали еще сто, если не будет войны. Как говорится, и на том спасибо. Так вот — не надо мне больше ваших долларов! Я завел свои. Что? Э-э-э, милейший, нет! В своих долларах я перед вашим наркоматом не отчитываюсь. Но когда вам станет туго, приходите, я долларов пятьдесят, так и быть, одолжу. — Дзержинский смеется и кладет трубку. — Видали, а? «Вы, говорит, обязаны сдать валюту государству». — Дзержинский вдруг вопросительно посмотрел на Федорова. — А между тем, действительно, как быть с этими долларами?
Только поздним вечером Федоров пришел к себе домой. Аня ему открыла, и он вдруг растерялся — стоял в дверях, прислонившись к косяку, и молчал.
— Ты что, Андрюша, онемел или пьян? Что с тобой?
Аня взяла его за руку и повела в комнату.
Он поставил чемодан, окинул взглядом свое тесное жилище и посмотрел на Аню. Она держала руки в карманах своего ситцевого халатика и оттягивала его вперед, чтобы меньше выпячивался живот.
— Анютка, милая, ну и потолстела ты!.. — сказал он, совсем не думая, что говорит, но тем не менее соблюдая выработанную для игры манеру замедленного разговора, на что Аня сразу удивленно обратила внимание.
— Ничего, вот-вот похудею, — сказала она обиженно.
Федоров подошел к ней, обнял за плечи и притянул к себе.
— Прости, родная. Как всегда прощала. Не умею я сказать тебе то, что хочу… Не могу… — Он поцеловал ее лицо, глаза, волосы. — Думал же — приду сейчас домой, скажу ей такие золотые слова… Черта лысого… Прости, Анок…
Анна отстранилась от мужа и тревожно глядела на него.
— Слушай, что это ты так говоришь, будто у тебя пробка в горле — слова еле выскакивают…
— Одичал я, Анка, в Париже, — засмеялся Федоров. — Это пройдет… Да! Я же тебе подарок привез!
— Ну да? Не выдумывай, пожалуйста. Такого в нашей жизни еще не бывало… — Аня тоже смеялась.
— Не бывало, так будет! — Федоров вытащил из чемодана и развернул во всю ширь очень красивую шаль ручной вышивки. — Ну?
Аня осторожно взяла шаль, почему-то понюхала ее, встряхнула и вдруг плавным круговым жестом своих полных рук вскинула ее на плечи и расправила впереди концы. Она взглянула на себя в зеркало.
— Ой, как красиво, Андрюша!.. Смотри!.. — Она медленно повернулась кругом, распахнув шаль.
Он подошел к ней, она обняла его и с головой накрыла шалью… Когда они сели ужинать, Аня спросила, как он съездил.
— Поездка была малоинтересная. Туда мы ехали в мягком вагоне, и до самого Парижа я отсыпался за весь год… — начал врать Федоров.
ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
После возвращения Федорова из Парижа в операции наступила фаза, когда какой-то ход должен был сделать Савинков. Чекисты знали, чем окончилась проверка Фомичева, и это вызывало тревогу. Савинков мог вытрясти из него что-нибудь, вызывающее подозрение. Наконец Савинков сам обещал послать в Россию своего доверенного человека, и этого человека нужно было ждать и, во всяком случае, не прозевать.