Хорват как изваяние. Наверное, по мне слишком хорошо видно, как мне хочется убить его, и ничего другого он не ждет.
—Иди отсюда на хер, сынок! — вдруг почти рычу я.
Хорват непонимающе смотрит на меня.
—Ты что, не понял? — уже ору я с ненавистью. — Катись отсюда, сука хорватская!
Хорват вздрагивает. Он шагает назад, не выпуская меня из вида. Потом еще. Цепляется ногой за какой-то сучок, опрокидывается и падает навзничь в кустарник с шумом и треском. Неуклюже на четвереньках выбирается из него и вдруг как-то по-волчьи, рывком бросается дальше в кусты. Тьма почти мгновенно проглатывает его, и лишь треск веток и уханье бегущих ног еще какое-то время долетают до моего слуха. Но скоро и это стихает. К селу я возвращаюсь почти бегом. До рассвета осталось часа три. А сделать надо еще очень многое.
У раскрытых дверей подвала меня встречает Злата. Я подхожу к ней. Из темного провала несет кислым запахом сгоревшего тола. Она долго молча смотрит на меня. В ее глазах боль и удивление. Она буквально жжет меня своими огромными черными глазами. Но я выдерживаю этот ее взгляд.
—Лучше бы это сделал Гойко, — наконец как-то очень тихо, опустошенно
говорит она. — Но только не ты. Он был мне никто. Все давным-давно закончилось. Он всего лишь память о той жизни. Я любила тебя.
Потом, спустя долгие секунды, словно собравшись с силами, Злата произносит:
—С Богом, Влад!
«С Богом» по-сербски — прощай. И Владом она меня никогда не называла.
У меня есть еще мгновение, чтобы остановить ее, не потерять. Я смотрю в ее медленно наполняющиеся слезами глаза и вдруг понимаю, нет, чувствую, что не хочу ее терять, что, наверное, всю свою бестолково прожитую жизнь я искал эту горячую, живущую по каким-то давно забытым средневековым законам женщину. Ее любовь, ее верность, ее честь и страсть. И я понимаю, что, наверное, люблю ее. По крайней мере, это единственное, что я хочу ей сейчас сказать.
Но я молчу. Потому что я — ревнивый, злопамятный убийца. Ей не нужны мои слова о любви. А мне не в чем оправдываться. И мое мгновение проходит. Злата медленно отворачивается и уходит в ночь.
...Вместе с Сергеем и Игорем, моими земляками, мы оборудуем дот на окраине деревни у дороги. Дотом, с помощью мешков с песком и каменных блоков, становится дом цыгана Августа. Мимо нас один за другим проезжают грузовики, трактора, легковушки. Почти у каждой прицеп или телега. В каждой — люди. Наши друзья, знакомые, соседи. Но мы не прощаемся, у нас нет времени на прощание. Мы лишь иногда устало и безразлично смотрим вслед габаритным огням очередного трактора. Неожиданно один из грузовиков тормозит. Из кабины выскакивает Марко.
—Слава, друже, — обнимает он меня. Мы молча сжимаем друг друга с какой-то несвойственной мужчинам страстью. И я вдруг замечаю, что Марко совсем немолод. Его иссеченную морщинами кожу под глазами, желтые в прожилках глаза, седину.
Мы прощаемся, почти без слов. Все они лишни и пошлы. Он уезжает, а мы остаемся. Это война. Это нормально.
—А где твой автомат? — спрашиваю я его скорее от стремления перебить
тягостное молчание, чем из озабоченности.
—Гражданским докторам автоматов не дают, — хмыкает Марко.
И тогда я снимаю с плеча свой «М-70» — югославский вариант «Калашникова».
—Бери, Марко. Всякое может случиться в дороге.
В доме Августа меня ждет гранатомет и трофейный чешский «Скорпион». Мне хватит. Марко берет автомат. Потом еще раз обнимает меня.
—Только когда будешь стрелять, тряпку из ствола вытащи, — напоминаю я.
От запотевания я всегда затыкаю ствол обрывком тряпки. — Масло достанешь где-нибудь сам. Я его вчера хорошо смазал. На пару дней хватит.
Вместе с автоматом я отдаю ему подсумок с магазинами. Марко откуда-то из-под куртки извлекает плоскую серебряную фляжку. Свою гордость. Ему ее когда-то подарил отец на окончание института. Отвинчивает крышку, протягивает мне. Я глотаю крепкую обжигающую ракию. Потом отдаю ему. Он тоже делает глоток и вновь протягивает флягу мне.
—Бери, брат. Извини, автомата у меня нет. Только ракия и эта фляга. Дарю.
—Где Злата? — не выдерживаю я.
—В кабине. Позвать?
—Не надо. Будь жив, Марко!
—Возвращайся, Слава!
Потом я долго смотрю из ворот, как госпитальный грузовичок выбирается на дорогу и как наконец, мазнув торопливо меня на повороте лучами фар, скрывается за перелеском. К рассвету село опустело и как-то мертвенно замолкло. Ни лая, ни мычания, ни хлопка дверей, ни голоса. Жизнь ушла. Остались только мы. Но мы не жизнь. Мы солдаты. Мы будем убивать, и нас будут убивать. Здесь — поле боя.
Я меланхолично прикладываюсь к фляге Марко. Чуть-чуть, для согрева крови. Зябко. То ли от утренней свежести, то ли от ожидания боя. Я жду. В душе какое-то странное опустошение и смирение. Рядом дремлет Серега. Чуть дальше у бойницы возится с пулеметной лентой Игорь.
...Где-то далеко отсюда, в кабине грузовика Злата. Я думаю о ней. О том, что, может быть, Марко похвастается ей моим автоматом. И может быть, ей хватит догадливости понять, что значит тряпка в стволе и свежая смазка внутри...
А если не догадается, то, в сущности, даже хорошо. Все правильно. Все так и должно быть. Какая мы с ней пара? Куда бы я ее увез? В Москву? Где я был бы обычным мелким коммерсантом-спекулянтом? Так ведь, в сущности, правильно называть то, чем я занимаюсь в России. В Москву — эту девочку-принцессу?
К безумным ценам, к чужим «Мерседесам», к кабакам, к казино, к моей подержанной «шестерке» и двухкомнатке на одной из окраин?
Наверное, это обычная трусость. Я просто боюсь. Я боюсь ее потерять в Москве. Ведь чтобы не потерять ее, я должен измениться сам. Или, что вернее, должен изменить Москву. Изменить Россию.
Иначе, я боюсь, что из Златы однажды получится та, московская, с ее истериками, изменами, слабостью и самовлюбленностью. Впрочем, что мне на московскую пенять? Именно такую ее я и любил много лет. Точнее, не такую, а ту, которой она была со мной, ее сущность — дикую, сумасбродную, отчаянную. Все остальное в ней от цивилизации нашей вырожденческой, калечащей мужчин и женщин, уродующей их души и сердца.
И потому, наверное, мне повезло. Мне хватило сил вырваться из этой цивилизации. Я сижу на далекой войне в чужом доме, который мы превратили в крепость, в моих руках оружие. И никто не знает, что будет со мной к вечеру. Буду ли я вообще к вечеру жив. И я спокоен. Может быть, от того, что мою судьбу определяют не деньги и не чьи-то законы, а сила рук моих друзей, меткость глаз и простое солдатское везение.
Я вновь отхлебываю из фляги. За Марко, за Бабюка, за Злату, за ту, московскую.
Эх, а все же неплохо было бы вернуться домой с принцессой. Как в сказке про Иван-царевича. В ядреный мороз, да по снегам. И сказать ей: «Это и есть моя Россия — бесконечная, морозная, великая». В конце концов, на одной Москве свет клином не сошелся...
— Эй, Влад, готовь «шайтан-трубу» — танки!