Когда я вернулся в общежитие, Элвин все еще занимался. Я вернул ему ключи от «лассаля», и он взял их одной рукой, продолжая другой что-то подчеркивать в учебнике. Он был в пижамных штанах и в футболке, и на столе рядом с раскрытым учебником стояли четыре пустые бутылки из-под колы. Еще четыре ему предстояло выпить, прежде чем, где-то к полуночи, он управится с уроками. Меня не удивило то, что Элвин даже не спросил меня, как прошло свидание: сам он никогда не ходил на свидания и, будучи членом одного из братств, не участвовал ни в каких «братских» сборищах. Школьником в родном Цинциннати он занимался борьбой, однако забросил спорт в колледже, чтобы, отдав все силы учебе, добиться диплома. Его отцу принадлежала флотилия буксиров на реке Огайо, и в планы Элвина входило с годами возглавить отцовскую фирму. В стремлении к цели он вел себя еще прямолинейней, чем я.
Но не мог же я просто помыться, переодеться в пижаму и улечься спать, не сказав никому ни слова о том, какое грандиозное событие произошло в моей жизни! Не мог, но попытался, и мне это почти удалось, однако, провертевшись минут пятнадцать на своей койке, я сел и объявил остающемуся за письменным столом Элвину:
— Она у меня отсосала.
— Понятно. — Элвин даже не поднял головы от книги, которую читал.
— Сделала мне минет.
— Угу. — Он так растянул это междометие, чтобы мне стало ясно: никакие сумасбродства и никакие рассказы о сумасбродствах не способны отвлечь его от учебника.
— Я ее даже не просил. У меня и в мыслях не было попросить. Я ее едва знаю. А она у меня отсосала. Слышал когда-нибудь о таком?
— Нет, — сказал Элвин.
— А всё потому, что ее родители развелись.
Теперь он повернулся ко мне. У него было круглое лицо, и большая голова, и черты лица настолько недоразвитые, что он походил на тыкву, какими детей пугают в Хэллоуин. И вообще он был существом не то чтобы примитивным, но предельно утилитарным, и, в отличие от меня, ему не требовалось постоянно себя сдерживать, чтобы не сорваться.
— Это она тебе сказала?
— Она мне ничего не говорила. Это просто предположение. Взяла да и сделала. Я просто положил ее руку себе на ширинку — и больше ничего. А она сама расстегнула ее, и вынула, и отсосала.
— Что ж, Марк, я очень рад за тебя, но, если ты не против, я бы еще немного поработал.
— Хочу поблагодарить тебя за машину. Без нее ничего бы не получилось.
— А как лошадка бегала?
— Безупречно.
— Еще бы! Я ее смазал.
— Она наверняка делала это и раньше, — сказал я Элвину. — Как ты думаешь?
— Не исключено.
— Не знаю, что мне теперь и делать.
— Понятно.
— Не знаю, захочется ли мне с нею снова…
— Сам решай, — откровенно подвел черту под разговором Элвин, и в наступившей тишине я улегся и долго не мог заснуть, продолжая уже в одиночестве ломать голову над тем, как же мне теперь относиться к Оливии Хаттон. Как это может быть, что выпавшее мне блаженство обернулось и непосильным бременем? Я, которому этой ночью следовало быть самым довольным парнем во всем Уайнсбурге, чувствовал себя вместо этого самым несчастным.
Странным казалось мне поведение Оливии, когда я размышлял о нем в одиночестве, но еще более загадочным стало ее очередное явление на лекцию по истории, где мы с ней, как обычно, сели рядом; я тут же вспомнил не только о том, что она сделала накануне, но и о том, как я на это отреагировал. В машине, застигнутый врасплох, я сидел на переднем сиденье, прямой как палка, и поглядывал сверху вниз на ее движущуюся у меня в паху макушку — поглядывал так, словно подглядывал за двумя неизвестными мне людьми. Не то чтобы мне приходилось видеть это раньше иначе как на порнографических открытках, вечно истрепанных и измусоленных сотнями шершавых мальчишеских рук, — счастливым обладателем бесценного сокровища неизменно оказывался какой-нибудь второгодник с задней парты. Меня словно бы загипнотизировала изощренность Оливии, не говоря уж о серьезности и сосредоточенности, с какими она подошла к делу. Откуда ей было известно, что делать и как? И что случилось бы, если бы мне приспичило кончить, а это могло случиться буквально в любое мгновение, начиная с самого первого. Следовало ли мне предупредить ее — если бы я успел сделать хотя бы это? Или, может быть, из вежливости кончить в носовой платок? Или, рывком открыв дверцу автомобиля, оросить кладбищенскую щебенку, лишь бы не испачкать ни ее, ни себя? Да, так и надо, решил я в конце концов, прямо на дорогу. И, разумеется, не смог. Абсолютная невозможность того, чтобы кончить ей в рот — да и вообще кончить куда бы то ни было, кроме воздуха, или бумажной салфетки, или грязного носка, — сама по себе оказалась для новичка непосильной и, хотя бы поэтому, моментально сброшенной ношей. Однако она меня даже не упрекнула.