В понедельник утром мама выглядела собою прежней, человеком, которого не сломили и сломить которого невозможно. Узнав о том, с какой предупредительностью в колледже обставили мое возвращение из больницы, она тут же сказала:
— Знаешь, Марк, я с ним все-таки не разведусь. Я передумала. Я возьму на себя эту ношу. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы помочь ему, если, конечно, хоть что-нибудь может ему помочь. Если ты ждешь от меня именно этого, что ж, я не против. Тебе не нужен родительский развод, а мне не нужно, чтобы родители моего сына развелись. Сейчас мне стыдно, что я позволила себе хотя бы задуматься о разводе. Мне стыдно, что я поделилась с тобой такими мыслями. К тому же в нынешних обстоятельствах, когда ты на больничной койке, только что после операции, едва начинаешь вставать, — нет, это было неправильно. Это было нечестно. Прошу прощения. Клянусь тебе, Марк, я останусь с ним и в семь тучных лет, и в семь тощих.
Я почувствовал, что вот-вот расплачусь, и закрыл глаза руками в тщетной попытке то ли скрыть от матери мои слезы, то ли вовсе заставить их закатиться обратно в глаза.
— Поплачь, Марик. Мне не впервой видеть тебя плачущим.
— Я знаю, мама. Но плакать мне на самом деле не хочется. Я ведь так счастлив… — Мне пришлось взять паузу, чтобы мой голос хоть в какой-то мере окреп и чтобы, избавившись от магнетической власти ее слов, я перестал казаться самому себе маленьким мальчиком, нуждающимся в материнской опеке. — Я так счастлив тем, что ты только что сказала. Эти его странности — они ведь, знаешь ли, могут оказаться преходящими. Такое случается с людьми, когда они достигают определенного возраста, не правда ли?
— Ну конечно! — Ей по-прежнему хотелось меня утешить.
— Спасибо, мама. Для меня это великое облегчение. Не могу себе представить, как бы ему пришлось одному. Только он сам и его лавка, и не к кому возвращаться домой по вечерам, и нечего делать в выходные… Нет, я такого не представляю!
— Вот и не надо тебе этого представлять! Это не просто невозможно, это еще хуже. Но взамен и я хочу тебя кое о чем попросить. Потому что имеется нечто, чего, в свою очередь, не могу себе представить я. Я ведь никогда тебя ни о чем не просила. Никогда не просила, потому что этого не требовалось. Ты всегда был образцовым сыном. И всегда тебе хотелось только одного — вести себя хорошо. Причем во всех отношениях хорошо. О таком идеальном сыне можно только мечтать. Но я хочу попросить тебя порвать с мисс Хаттон. Потому что тебя с нею представить себе не могу уже я сама. Марик, ты приехал сюда учиться, приехал изучать Верховный суд и Томаса Джефферсона и готовиться к поступлению на юридический факультет университета. Ты приехал сюда затем, чтобы когда-нибудь стать человеком, на которого другие будут смотреть снизу вверх, к которому они будут обращаться за помощью. Ты приехал сюда, чтобы не превратиться в одного из типичных Месснеров, вроде твоего деда, или твоего отца, или твоих дядьев, или твоих двоюродных братьев; чтобы не работать до конца своих дней в мясной лавке. Ты приехал сюда не затем, чтобы напрашиваться на неприятности, путаясь с девчонкой, которая взяла бритву и полоснула себя по запястьям.
— По запястью, — успел вставить я. — Она перерезала себе лишь одно запястье.
— И этого более чем достаточно. У нас их всего два, так что и одного должно хватить — причем с лихвой! Марик, я обещаю тебе не уходить от твоего отца, а взамен прошу тебя расстаться с нею, прежде чем ты запутаешься так, что выпутаться уже не сможешь. Я предлагаю тебе честную сделку. Ты готов пойти на нее?
— Да, — ответил я.
— Узнаю своего мальчика! Узнаю своего высоченного красавца мальчика! В мире полным-полно красивых молодых женщин, которые не вскрывают себе вен, которые вообще ничего себе не вскрывают. Их, знаешь ли, миллионы! Вот и найди себе такую. И пусть она не будет еврейкой, пусть она окажется кем угодно! У нас на дворе пятьдесят первый год. Ты не обязан оставаться в гетто, в котором прожили жизнь мои родители, и родители моих родителей, и родители родителей моих родителей, и так далее. Да и с какой стати? Это гетто исчезло, его на самом деле больше не существует, причем уже давным-давно. От него только и осталось что обычай есть кошерное мясо. И этого достаточно. Более чем достаточно. И пусть так впредь и будет. Потому что так, может быть, надо. А все остальное преспокойно может исчезнуть. Мы с твоим отцом и с тобой никогда не жили по правилам и законам гетто, так не начинать же теперь! Мы американцы. Гуляй с кем угодно, женись на ком хочешь, занимайся со своей избранницей всем, что нравится вам обоим, — пока она не возьмет в руку бритву и не захочет лишить себя жизни. Девушка, настолько душевно израненная, чтобы решиться на такое, не про тебя. Девушка, у которой возникло желание лишить себя жизни — а жизнь ее и начаться-то не успела, — не про тебя абсолютно! У тебя не может быть ничего общего с такой. Тебе ни к чему такая, пусть она и выглядит как языческая богиня и приносит тебе в больничную палату цветы целыми охапками. Она писаная красавица — на сей счет нет ни малейших сомнений. Судя по всему, она отлично воспитана. Хотя, может быть, в самом этом воспитании имеется какой-то тайный изъян. Таких вещей никогда не знаешь наверняка. Никогда нельзя судить о том, что происходит в иных домах за закрытыми дверями. Но когда с ребенком что-то не так, первым делом нужно приглядеться к родителям. Так или иначе, она мне понравилась. Я не имею ничего против нее. Я искренне желаю ей всяческой удачи. Я за нее молиться готова — за то, чтобы ее жизнь не обернулась бесцельной саморастратой. Но ты мой единственный сын, мое единственное дитя, и ответственность я несу за тебя, а не за нее. Тебе следует прервать с ней всяческие отношения. Тебе следует хорошенько оглядеться по сторонам и подыскать себе другую подружку.