— Ноа… — Я почувствовал ладонь Дюлле у себя на плече и резко отодвинулся.
Ненавижу! Ну почему я вечно вызываю у людей только жалость?! Как выпавший из гнезда птенчик или брошенный котенок.
— Батарейки! — объявил я, пытаясь замаскировать грубость деловитостью, и вытащил из ящика прятавшуюся под вязанием коробку.
— Так ты из-за этого перестал в гимназию ходить?
Я поднял глаза и наткнулся на испытующий взгляд Дюлле. Меня от него шибануло, как током. Волоски на руках встали дыбом. Сердце укусила давно свившаяся в груди змея. Яд болезненно запульсировал в венах.
— Тебе-то какое дело?
— В смысле? — Дюлле нахмурилась, не отводя от меня взгляда. — Я за тебя переживаю. Слушай, если ты из-за этих придурков… Так они забыли всё уже. Переключились на другое. Жизнь ведь не стоит на месте. Все теперь обсуждают пятничную вечеринку и то, как Йо-йо с Конни сцепились из-за Леи. Ну, Лея же девушка Конни, а Йо-йо начал ему предъявлять, что…
— Значит, забыли?! — Я вскочил на ноги, будто из пола вдруг выстрелила пружина и подкинула меня кверху. — Забыли?! — Змея шипела моим ртом, тугие кольца развивались, давили на грудь изнутри, заставляли пальцы сжиматься и разжиматься, хрустели суставами.
— Ноа, ты чего? — Дюлле выпучила на меня круглые глаза, медленно отползая назад на пухлых батонах.
— А ну пошла отсюда!
— Кау, ты что, совсем стал бешеный…
Теперь я уже не уверен, сказала тогда Керстин «Крау» или «Кау». Может, она ничего такого не имела в виду, и мне просто послышалось. Всего одна буква, один короткий звук. Но он изменил все.
— Иди на хрен! — рявкнул я.
В глазах полыхнуло белым, я слепо зашарил вокруг в поисках сам не знаю чего. Рука наткнулась на тяжелую гладкость фарфора. Я схватил с полки одну из коров и со всей дури запустил ею в стену. С оглушительным звоном фигурка разлетелась на кусочки над головой Дюлле. На рыжие волосы посыпалась снегом фарфоровая крошка.
Керстин взвизгнула, вскочила на ноги — вся красная, с выпученными глазами и вздувшимися под тонкой кожей лба венами.
— Ты чокнутый, Кау! — Вот теперь она точно крикнула «Кау». Без всяких сомнений. — Абсолютно чокнутый! — Наверное, она хотела сказать что-то еще, но подбородок у нее задрожал, рот скривился, и из глаз брызнули слезы. Рыдая, Дюлле бросилась в коридор. Входная дверь хлопнула. В окно через косую завесу дождя я увидел, как ее ссутулившиеся плечи и белый шлем проплыли над живой изгородью сада и скрылись за границей оконной рамы.
Где-то в глубинах дома раздался грохот. Я вздрогнул, но тут же понял, что это снова упала полочка для шампуней в ванной. Она висела на липучках и периодически отклеивалась от стены. Иногда от удара об пол на бутылочках раскалывались крышки, и тягучая разноцветная жидкость растекалась по усеянным осколками пластика плиткам.
И тут я понял кое-что.
Я не умею заводить друзей, зато мастерски теряю тех, которые каким-то чудом завелись сами собой.
Наверное, мне стоило броситься за Керстин, попытаться догнать ее, попробовать извиниться. Но последние остатки здравого рассудка поглотил бурлящий в венах яд. Я заорал, будто меня и вправду укусили, и начал швырять коров с полки — сначала по одной, а потом сгреб оставшиеся статуэтки на пол все разом. Начал топтать осколки, но быстро осознал, что делать это босиком как-то не айс. Подскочил к полке, оставляя кровавые следы на полу, содрал ее со стены и начал колошматить коровьи останки доской.
Вандализм утомляет. Наверное, поэтому я быстро уснул. Даже не помню, как добрался до кровати. Но впервые за долгое время реально отключился, как будто кто-то рубильник рванул. Раз — и темнота.
4
Я очистил дом за каких-то пару часов. Удивительно, как быстро при желании можно уничтожить следы чьего-то присутствия, отпечаток человеческой жизни — все равно что расправить складки на простыне, еще хранящей тепло и запах лежавшего на ней тела.
Коробки я не подписывал. Просто заклеивал их намертво машинкой для скотча. Не пытался сортировать вещи. Скидывал в коробки все подряд: одежду, безделушки, косметику, журналы, книги, мотки шерсти и спицы для вязания, украшения, заколки для волос… Набитые коробки стаскивал к прихожей и складывал штабелями у стенки. Каждый шаг причинял боль — я изрезал ноги фарфоровыми осколками. Но она отрезвляла, напоминала о моей цели. А может, физическое страдание просто заглушало душевное, не знаю. Главное, дело делалось.
К пяти утра остались неубранными только мамины фотографии в рамках и бумаги в ее письменном столе. Фотографии я достал из-под стекла и засунул в альбом. А к столу подтащил большой мешок для мусора. Содержимое ящиков предстояло разобрать: документы оставить, остальное выбросить. Это не должно занять много времени. Перед своей последней госпитализацией мама уже избавилась от всего лишнего. Я узнал об этом случайно.