Тогда я уже знал, что у мамы рак. И почему-то носился с этой несчастной коровой, будто она могла ее спасти. Сделать так, чтобы турникет заблокировало. Газетное такси опоздало, и поезд ушел в небеса с алмазами без нее — девушки с солнцем в глазах.
Какое-то время мне даже казалось, что коровья магия сработала. Химия помогла, болезнь отступила. Начали отрастать волосы, которые я сам помог маме остричь в начале курса лечения. Но я обманывал себя. Или позволил обмануть. Мама, скорее всего, все время сознавала нависшую над нею опасность — все-таки она медсестра. И когда в конце этого лета рак вернулся и начал с новыми силами вгрызаться в ее кости, она приняла это почти спокойно. У нее было время подготовиться. А вот у меня… у меня его не было.
Четыре дня назад все стало так плохо, что ее перевели из больницы в хоспис. С ней поехали я и Руфь.
Руфь — мамина лучшая и единственная подруга. Вот только, хоть убей, не пойму, как они сошлись — такие они разные. Мама у меня всегда, еще до болезни, была худая, даже угловатая. Она высокая, с порывистыми резкими движениями, звонким голосом и яркой улыбкой, озаряющей лицо, как выглянувшее из-за облаков солнце. Руфь же серенькая, маленькая, пухленькая и мягкая до бесформенности, не идет, а перекатывается, а на лице — вечно похоронное выражение, будто у нее то ли кто-то умер, то ли вот-вот скончается. Она вроде родилась без одной хромосомы или что-то в этом роде и теперь считает, что весь мир ей за это должен.
Как бы то ни было, мама сделала правильный выбор, потому что подруга не отходила от нее ни на шаг с самого начала болезни, выполняя одновременно роль сиделки, кухарки, собеседницы, полуквартирантки и домашнего тирана, распоряжающегося мной в стиле «подай, убери, принеси!» и шантажирующего маминым хрупким здоровьем.
Каждый раз, когда маму клали в больницу, я в какой-то мере вздыхал с облегчением: Руфь исчезала из дома вместе с ней. Но после перевода в хоспис Руфь стала незаменимой и заставила меня усомниться в том, кто из нас был ошибкой природы.
Я раньше никогда не бывал в таком месте. Знал только, что это конечная станция. Отсюда если и уходят поезда, то только в небо. В общем, навоображал себе всякого. Настолько, что чуть в обморок не грохнулся, стоило нам переступить порог. Пришлось какой-то медсестре вывести меня в садик, чтобы я мог подышать. Есть там у них такой сенсорный сад для успокоения нервных пациентов и их истеричных родственников вроде меня. В общем, посидел я тогда на скамейке, птичек послушал, на фонтанчик посмотрел — да и слинял оттуда втихую. Да, вот так. Руфь осталась с мамой, хотя она ей вообще никто, чужой человек. А я слился. Потом еще от Руфи прятался несколько дней. Боялся, что она выскажет мне все, что обо мне думает, — и будет, конечно, права, потому что сам о себе я думал еще хуже.
В общем, Руфь строчила мне эсэмэски. В основном рассказывала о состоянии мамы и плане паллиативной помощи, который для нее составили, спрашивала, как я собираюсь отмечать день рождения — подразумевалось, конечно, что я проведу хотя бы пару часов с мамой. В хосписе.
А у меня, как вспомню свечку в их общем зале, — сразу ступор. Свеча там горела на столике, здоровенная такая, толстая, белая. И рядом табличка «Сегодня мы зажигаем свечу в память Пола такого-то и такого-то, который скончался…» И дата. Как представлю, что прихожу, а там, возле этой свечки, — табличка с маминым именем… Мне даже кошмары такие сниться стали — для разнообразия.
С мамой я, конечно, разговаривал — по телефону. Она как-то будто без слов поняла, что со мной творится, и сказала: «Не надо, не приходи. Восемнадцать лет один раз бывает. Пригласи друзей. Повеселись». Скинула мне денег на карту на подарок и вечеринку.
Часть я потратил в парикмахерской — покрасился, как давно мечтал, но мама до восемнадцати не разрешала. Говорила всегда: мол, будет восемнадцать, тогда делай с собой что хочешь. Еще собирался тату в Эсбьерге набить, но что-то не решился. Мама их очень не одобряла. Как, впрочем, и крашеные волосы. Но волосы-то можно сбрить или перекрасить. А вот от татухи так просто не избавиться. Мне будто казалось, если я ее сделаю, то вроде как маму предам или откажусь от нее еще при жизни. Так что покрутился возле тату-салона и, плюнув, побрел к парому.
И с вечеринкой, в общем, почти так же получилось. Я дотянул до последнего. То убеждал себя, что устраивать тусу, пока мать в хосписе, — это подло и по-свински; то думал о том, что это, быть может, мамино последнее желание, и его надо непременно исполнить. То напоминал себе, что друзей-то у меня как таковых нет, и одноклассники, едва замечавшие мое существование, вряд ли попрутся на Фанё, даже если я их приглашу; то подбадривал себя тем, что за халявной выпивкой на хате без родителей студенты и на Северный полюс отправятся, не то что через четырехкилометровый пролив.