– О, какие люди! – Он раздвигает в широкой улыбке рот, демонстрируя недостаток пяти или шести зубов.
Как будто мы – лучшие друзья и не видались лет десять. Мое сердчишко и так тянулось к этому веселому челобуту, а от его немудрящего приветствия оно и вовсе размякает, становится податливым и сентиментальным…
Потягиваем пиво из надтреснутых чашек, что коробит меня до глубины души: негоже так несерьезно относиться к благородному сочетанию хмеля и ячменя. Пиво требует вместительных и эстетичных кружек. Или бокалов. Но кружки мне милее.
– С Катюшей мы о разном переговорили, – Финик жмурится, вытирает лапой мокрый рот. – Много было сказано о Лехе, царствие ему небесное, но еще больше – о жизни и смерти вообще. Умная баба, ши-ибко умная… была. Но уж слишком рациональна. Другая бы с Лехой на край света умотала, а эта мылилась, а он ждал. И – дождался… Несчастные ребятки, – горько вздыхает Финик. – Оба теперь в раю. Целуются там, небось, целыми сутками… Хотя… погоди… губы-то у них есть, а? А остальные части тела, включая срамные?
– Э, куда тебя занесло, Финик.
– Сегодня у меня отменное настроение, Королек, ты его, пожалуйста, не порть. Ну захотелось мне немножко побезобразничать – разве это криминал? Убежден, Леха меня простит… А теперь представь. Настанет срок, Завьялов отдаст концы и вознесется к своей Катюхе… А она занята. Что ж получается, господа, и там возникнет любовный треугольник?
– Греховодник ты, Финик. Никакого треугольника не будет. Во-первых, Алеша и Катя (хочется верить) на небесах, а Завьялов, скорее всего, угодит в преисподнюю, так что им никак не пересечься. Во-вторых, если Завьялову и удастся пролезть наверх, как верблюду в игольное ушко, то случится это ого когда. Алеша и Катя будут к тому времени обручены самим Господом Богом. В-третьих, в райских кущах царит любовь божественная, а не земная. Значит, нет ни ревности, ни зависти, ни злобы. И любовных треугольников тоже нет.
– Вот это верно, – охотно соглашается Финик, лениво встает из-за стола, топает босиком по облезлым покоробленным доскам пола и опрокидывается на диван, животом вверх. Грязно-розовые подошвы его ступней направлены в сторону двери.
– Говорила Катя с тобой о своих проблемах? – спрашиваю я.
– Не-а, – кратко отвечает он.
– А может, вспомнишь, о чем трепались? – не оставляю я надежду.
– О смысле жизни, – серьезно заявляет Финик.
– А ты часом в нее не влюбился?
– Я что, больной! Завьялов бы меня в асфальт закатал. А потом приказал вытащить, порезать на лоскутки и снова закатать. И вообще – я в свое время обжегся на очень умной стерве. Опыт есть. Так что теперь, если приспичит, и уж совсем замуж невтерпеж (ву комрене?) элементарно снимаю девочку – и задачка решена. Мне ничего экстраординарного не надо. Зачем? Я не гурман, не извращенец. В желаниях скромен. Да, люблю пожрать, выпить в приятной компании и покемарить всласть, а в остальном я аскет.
Продолжая валяться на диване кверху пузом, аскет Финик берет гитару и с вожделением лапает ее, а она выдает сладострастные аккорды. И то ли из глотки Финика, то ли из его разжиревшей утробы раздаются дикие воющие звуки: он напевает что-то из Высоцкого.
– Эх, Королек, не знал ты Катьку по-настоящему, не разговаривал с ней о Боге, о судьбе. Если, конечно, не вдаваться во всякие мелочи (кто из нас без недостатков!), очень позитивная была девчонка. Несладко ей жилось, хотя и каталась, как сыр в масле…
Автор
Они с шумом вываливаются из театра на улицу, где все еще светло, и это притом, что уже девять часов вечера. В беспечальной компании двенадцать человек: десять актеров молодежного театра «Гамлет и другие», играющих в чеховской «Чайке» (труппа театрика маленькая – и роли работника, повара и горничной сократили). Плюс Лисенок, мальчик на побегушках, считающийся рабочим сцены. Плюс режиссер Федор Иваныч.
– Поехали ко мне, – предлагает Серж. – Оттянемся по полной!
И они, хохоча, перебивая друг друга, двигаются по улицам города. Жара воскресного июньского дня к вечеру немного спала, стало чуть прохладнее.
Квартира Сержа недалеко, в двух троллейбусных остановках от театра, рядом с гигантским заводом. Когда-то, при советской власти, в исчезнувшем мире, кажущемся уже почти нереальным, предприятие процветало, гремело на всю необъятную державу, и работало на нем сорок восемь тысяч человек. Сейчас осталось не более восьми тысяч, и как завод выживает, непонятно.