Коленька все еще вслух размышлял о будущей картине. Мы свернули на аллею – простую широкую тропинку между деревьев, посаженных двумя противоестественно ровными, но красивыми рядами. Аллея была неподвижна, кроны деревьев провисали, словно гирлянды, листья держались за ветви едва-едва, а верхние, уже полностью оголенные ветви деревьев были настолько неподвижны, что казались начертанными прямо на небе тонкой кистью. Несколько облачков растаяли окончательно, и, казалось, над парком вытянулась, выгнулась радостная июльская лазурь. Но утро стояло прохладное, даже выдох обозначался в прозрачном воздухе молочно-белым парком. Нередкие лужицы на тропинке были затянуты ледком, кое-где уже изломанным и продавленным. Тяпа носился в сухой опали по самые уши, чуть не натыкаясь на металлические оградки и крупные сухие сучья.
- Николай! Игорь! Доброе утро! – послышался вдруг женский голосок, отчего воздух вокруг зазвенел, как звенит хрусталь, когда по нему легонько стукают специальной палочкой, проверяя на трещины.
- Доброе утро, Наталья Дмитриевна! – Коленька остановился, обернулся и дождался, пока его догонят. Это была женщина средних лет, в клетчатом пальто и шляпке, ничем не примечательная, но в общем миловидная. Я тоже поздоровался с ней.
- Вы сегодня что-то рано, - заметил Коленька.
- Да, - выдохнула она и закашлялась. Коленька с тревогой смотрел на ярко-алые пятнышки румянца на ее щеках, но женщина просто запыхалась, беспокоиться было не о чем. Наталья Дмитриевна, учительница младших классов, страдала хронической астмой и кашляла почти постоянно. Жила она через два дома от нашего. Когда я смотрел на эту женщину – на эти ссутуленные плечи, на старенькое пальто, на большую тяжелую сумку – я думал о том, как она стала такой, что в ее жизни и в какой момент пошло не так. Ведь она вполне могла бы стать ухоженной, обаятельной и даже обольстительной женщиной, а вместо этого таскала тетрадки в своей огромной сумке, словно так и надо. И когда я думал об этом, мне искренне хотелось, чтобы нашелся кто-то, кто разглядит в ней чудо и изменит ее жизнь. Иначе зачем какие-то смыслы, любовь, весь этот мир, Бог в конце концов, если одна единственная женщина вынуждена прозябать в сером коконе повседневного существования?.. Но потом я одергивал себя: вот я – видел все это и ничего для нее не делал. Она была старше меня, а у меня было много других забот, роль принца в них не входила, а бестолковый Коленька так уж вовсе не годился на эту роль. К тому же, вполне могло оказаться, что ей все это нравится. А может, она просто не задумывается о том, какая скучная у нее жизнь. Если так, то в этом ее счастье. Но если так, то и не нужны никакие смыслы, не нужна любовь, к черту весь этот мир и к черту Бога – потому что никто не заслуживает влачить жалкое существование и быть довольным этим.
- Разрешите Вас проводить? – спросил художник и предложил ей опереться на его локоть. Она взялась за него нежно, как цепляется за паутинку парашутик с одуванчиковым семечком.
- Благодарю.
Так, под руку, они медленно пошли по аллее, и их неспешность среди людей, куда-то торопящихся, выглядела странно.
- Ну, как Ваши дела, Николай? Творите? – привычно спросила учительница.
- Понемногу, - ответил художник, и они пошли дальше.
Я, конечно, отстал от них. Мне не хотелось смущать их своим присутствием. И все же какое-то время я еще смотрел им вслед. Мне тоже хотелось вот так бесцельно пройтись – с тем единственным человеком, без которого мое существование не имело смысла.
* * *
Я снова оказался в той квартире спустя несколько дней. Макс – так звали моего приятеля – маялся страшной головной болью и ходил боком, словно его сильно продуло. В коридоре, заткнув за пояс длинные полы халата в старушечий цветочек и открыв красивые крепкие икры, мыла пол его сестра Наташка. Она поздоровалась со мной и беззлобно хлестнула по ногам мокрой тряпкой – проходи, мол, быстрее. Следом за Максом я прошел на кухню. Мы молча закурили.
- Зацени художества, - кивнул Макс на размалеванную стену и сморщился: движение отозвалось умопомрачительной болью. Но он все-таки закончил фразу: - В выходные предки возвращаются. Мне кранты.
Родители Макса – геологи. Они входят в разведывательную группу, по полгода исследуют месторождения полезных ископаемых, потом уставшими возвращаются домой, отдыхают, приходят в себя, ужасаются местной жизнью и снова уезжают. Я почти не знаком с этими людьми, но они вызывают у меня восхищение. Ведь если взять обычного парня – как Макс или я сам – и выбросить его где-нибудь в тайге, он сдохнет, хотя все самое необходимое у него будет за плечами в рюкзаке. Не выживет. Не умеем мы выживать; привыкнув жить на всем готовеньком, не приученные рассчитывать только на собственные силы – в тайге или в городе, в принципе, все равно – самостоятельно мы не сможем выжить. И некого в этом обвинять: никто ни в чем не виноват. Время такое. Мало кто сам может сделать хоть что-нибудь.