Однажды она решила, что в ней сидит бес, и исколола себе руки ножом. Мне было года четыре. Именно тогда нас взяли на учет органы опеки. А еще через пару лет, когда меня забирали от нее, я был в полуобморочном состоянии от голода – мама соблюдала странно строгий пост, в день нам на двоих позволялся только стакан воды и двадцать грамм хлеба. Я смутно помню свое детство, но один эпизод ярко запечатлелся в моей памяти: мама, худая, как будто бы умершая и уже истлевшая, на кухне отрезает от половинки буханки кусочек и взвешивает его на ярко-красных весах, в чашечке, предназначенной для соли и специй. Ровно двадцать грамм.
Маму не поместили в лечебницу, но меня от нее забрали и передали другой семье, нашим дальним родственникам. До того дня, как они приехали за мной, я видел их всего один раз, на чьих-то незапомнившихся похоронах. А мать я больше не видел, но знаю, что она умерла от истощения через полтора месяца после нашей разлуки. Моя новая семья была хорошей: отец-академик, тонкая, остроумная, но в чем-то снобистская натура, и мама – ласковая хозяйственная женщина, помешанная на чистоте и уборке. Они были очень добрыми, своих детей у них тогда еще не было, и я стал единственной жертвой их заботы. Обнаружив у меня музыкальный слух, отец стал заниматься со мной на фортепиано, потом я пошел в музыкальную школу.
Я хорошо слушался, быстро развивался, и новые родители были довольны мной. Единственное, что их огорчало – моя нелюдимость. Нельзя сказать, что меня недолюбливали или обижали, нет. Но я вырос один в окружении лиц – то есть ликов – которые принадлежали взрослым людям, не разговаривали со мной, только грозно смотрели сверху вниз и вообще были нарисованными. Меня не тянуло к окружающим меня ребятишкам, а их, в свою очередь, не тянуло ко мне. Потом у моих приемных родителей появилась собственная дочка. Ее зовут Дарья, сейчас ей двенадцать, и она невыносима, как и полагается любому нормальному подростку. Теперь между нами непростые отношения, но пока она была маленькой, я не обижал ее и нисколько не ревновал родителей к ней. И все, в общем-то, было не плохо – до определенного момента. До того, как я в первый раз влюбился.
Если когда-нибудь мне снова придется объясняться с врачами, я не стану говорить им правду – то есть то, что я думаю на самом деле. Я скажу так: будучи подростком, я решил считать себя ангелом, который оказался на земле. Причины этого время от времени менялись и зависели от ежедневных обстоятельств моей жизни и моих фантазий: то со мной это случилось вследствие недоразумения, то я был послан на землю с какой-то особой миссией, то меня прокляли и низвергли… Мне нравилось думать так, скажу я. Это делало меня в своих собственных глазах особенным. Но, главное, это объясняло странные приступы почти физической боли, случавшиеся со мной. Я объясню все именно этими приступами – и, наверное, даже посмеюсь над своей детской выдумкой.
Кстати, что это за приступы, никто не знает. Чем-то похожи на эпилепсию, но приступ случается не с телом, а с чем-то иным, и на теле это отражается только в виде призрака физической боли. Эпилепсия души – такое бывает? В медицинской карточке у меня написана какая-то ерунда для отвода глаз, чтобы я мог учиться, работать и забыть об армии – в общем, жить среди людей и казаться не менее нормальным, чем они. А эти странные приступы со мной случаются до сих пор.
Может быть, я и вправду болен – болен памятью о чем-то большем, чем-то лучшем, что было прежде – и было потеряно. Небеса? Рай? Название не имеет значение. Просто иногда я слышу отголоски. Вот и с ней, с той самой девицей, было что-то подобное: вдруг сознание мутнеет, и не понятно, то ли тебе так плохо, что уже хорошо, то ли так хорошо, что уже плохо. И все твое существо стремиться, тянется к чему-то вне этой реальности – и никак, никак не может дотянуться.
«Я должен все выяснить, - думал я, утверждаясь в своем намерении разыскать ту девушку. – И либо я стану нормальным человеком, либо на самом деле сойду с ума». Задача была не из легких: мало того что я не знал ее имени, я еще и описать-то толком ее не мог. Я даже не помнил ее лица. Но я не собирался сдаваться – вот только одно событие вынудило меня на какое-то время поумерить свой пыл. Впрочем, это же событие парадоксальным образом привело меня к цели моих поисков.
Как-то утром под конец смены я выглянул на улицу из своего «скворечника». День только-только начинался, но уже было ясно, что солнце не выглянет, не окропит последними лучами облетающие листья: на дворе было серо и пасмурно. Мне захотелось снова уснуть. Но я чувствовал, что и так проспал слишком много этой ночью и надо взбодриться. Я вышел на крыльцо. Лужа у подножья железной лестницы покрылась глянцевой пленкой льда. А под лестницей что-то лежало – и, кажется, даже было живым.