Не найдя больше ничего, чтобы поддержать разговор с Олей, Наталья Ивановна поискала взглядом в комнате что-нибудь, чтобы для этого сгодилось. Взгляд ее упал на фортепиано.
- Это твоя подруга играла? – спросила Наталья Ивановна.
Она и так знала ответ: Оля отучилась в музыкальной школе четыре года из семи положенных, бросила и с тех пор за инструмент больше не садилась. Причиной тому стал семейный скандал. В музыкальную школу Олю отдали потому, что в то время обучать детей музыке было престижно и родители делали это при любой возможности. Оля не испытывала сильного влечения к музыке, но и не противилась, а в какой-то момент даже заразилась радостью матери, которая от этой идеи была в восторге. Оля хотела в класс скрипки, или виолончели, или, в крайнем случае, гитары – ну, что-нибудь романтическое, надрывное. Но ее отдали в класс фортепиано. Как она узнала спустя четыре года, это случилось потому, что у бабушки в квартире стоял инструмент. Родители убивали двух или нет, даже трех зайцев стразу: ребенок обучался музыке, общался с бабушкой, которую недолюбливал, и не надо было ничего покупать. Когда Оля узнала об этом, с музыкальной школой было покончено. Поэтому Наталья Ивановна заранее знала ответ.
- Да, - ответила Оля. – А что?
- Да нет, ничего, - Наталья Ивановна вздохнула. Хотя она и чувствовала в этом свою вину, ей все же было обидно, что Оля не окончила музыкальную школу. – Ты бы тоже могла играть.
Оля пожала плечами. Поджав губы, Наталья Ивановна тихо вышла из комнаты: пообщаться с дочерью опять не получилось. Лучше бы уж она разозлилась и устроила скандал, чем просто согласилась с матерью.
Думая об этом, Наталья Ивановна шла на кухню в одиночку пить чай с печеньем. Олю можно было не звать: она печенье теперь не ест. Она ест мюсли, фрукты, мясо с овощами. Чтобы заставить ее поесть картошки или макарон, нужно исхитриться… Вздохнув, Наталья Ивановна убрала печенье назад в полку – ей его тоже уже не хотелось. Но едва она взялась за теплую ручку чайника, чтобы налить в кружку свежей заварки, как на нее нахлынула волна – яркая, метущаяся, ошеломляющая. Она окатила Наталью Ивановну с головы до ног, оставив ощущение мороза на коже, и понеслась дальше, ударилась в стену, откатилась от нее, мягко, но упруго ткнулась женщине в спину – и вдруг запустила две острые спицы ей в голову.
Наталья Ивановна не сразу поняла, что слышит музыку. Не веря собственным ушам и позабыв о том, что держит в руке чайник, она медленно, едва переставляя ноги по полу, двинулась в комнату дочери. По мере того, как она приближалась, музыка становилась громче. Она вертелась вокруг Натальи Ивановны, скручиваясь в невидимые танцующие спирали и разлетаясь в стороны.
Остановившись на пороге Олиной комнаты, Наталья Ивановна уставилась на дочь. Та играла. Не упражнения и этюды, лишенные красок и какого бы то ни было смысла, кроме обучения технике исполнения, и не гаммы и арпеджио, которые своим унылым однообразием наводили тоску на всех соседей. Оля играла что-то яркое, стремительное, брызжущее звенящим музыкальным соком – и, вероятно, очень сложное, потому что пальцы ее мелькали над клавиатурой так, что поспеть за ними взглядом было невозможно. Музыку нельзя было растащить на отдельные звуки – пальцы запутались бы в них, как в мотке нитей. Но этого и не происходило: Оля справлялась с музыкой, и, казалось, она не извлекает ее из инструмента, а наоборот, вдавливает ее в него, вытравливает ее на черно-белом участке его плоти. Произведение, которое исполняла Оля, Наталья Ивановна не знала и не могла даже сказать, грустное оно или веселое. Это было что-то невыразимое, необъяснимое, как плачь от счастья, как смех во время казни. Как крик, звучащий несмотря на то, что у тебя нет рта.
…В душном полутемном зале ресторана ходуном ходил дым от сигар. Пьяные, облепленные женщинами богатеи за столиками бахвалились, смеялись, орали на официантов. Женщины, которых то и дело пощипывали, игриво взвизгивали и смеялись тоже. Звенели стаканы, тарелки, бутылки. Впуская и выпуская сквозняки, хлопала дверь. В трубах выл ветер. И среди всего этого, на помосте, сколоченном из некрашеных досок, за фортепиано сидел музыкант. Пряжка от подтяжек врезалась в спину, челка взмокла, шляпа съехала на затылок, курить хотелось так, что зудели десны. Но он играл – не играл даже, а лупил по клавишам страшно, остервенело, потому что музыка была единственным, что отделяло его от всего этого прогнившего сброда, от этих зажравшихся ублюдков, кидающих ему на помост мелочь и смятые купюры. Мелочь летела под ноги, купюры часто попадали в спину, и это приветствовалось в зале взрывами смеха. Но музыканту было все равно. За полночь, когда все разойдутся, он неразгибающимися пальцами соберет, развернет эти деньги и сложит себе в карман. И пока музыка стоит между ним и этими людьми надежной стеной, он готов стерпеть все что угодно. Главное не останавливаться, не прекращать играть, потому что, прекрати он играть, прекратиться все. Все на свете…