Утро было свежее, светлое, почти хрустальное: кажется, тронь – зазвенит. Лола втянула в грудь побольше воздуха, почувствовала гортанью приятный холодок. Торопливым шагом она шла через дворы. Нужно было пройти два квартала и пересечь шоссе, за которым темным массивом стоял лес.
Это был настоящий, хотя и не очень густой сосновый лес, чудом уцелевший в апокалипсисе масштабной застройки. На окраине рощи на придорожной насыпи росли земляные груши в человеческий рост. Через их заросли вела узкая тропинка. Когда Лола выбралась из них, ее спортивная куртка была в темных насечках от росы.
Под ветвями сосен было прохладно и сыро. В лесу еще лежал туман. Солнце пробивалось сквозь ветви, и в молочно-белом мареве золотисто-розовые лучи приобретали резкие очертания. Ветви покачивались, разгоняя скапливающееся вокруг себя сияние, лучи скользили по земле, роса на траве сияла. Тропинка петляла между стволов сосен, кустов боярышника и рябины. Кое-где из плотной песчаной земли выступали узловатые дуги сосновых корней; под ними прятались всклокоченные пучки травы... Лес как лес. Обычный лес. Только так и хотелось на скорости врезаться в это светлое влажное утро, хватануть его ртом, захлебнуться им.
Спустившись с насыпи, Лола побежала. За секунду до того, как она чуть сильнее и чуть увереннее оттолкнулась от земли, в глаза чужой черной горечью плеснула память: девочка, место которой Лола заняла на этой земле, никогда по-настоящему не бегала. Из-за больного сердца, из-за проблем с весом, из-за опасений матери и просто из-за чувства стеснения и стыда она так и не выучилась этому. Она много раз видела, как другие люди совершают это, казалось бы, простейшее действие, но когда, оглянувшись по сторонам и убедившись в том, что никого нет поблизости, она пыталась повторить это, у нее почти ничего не получалось. Ноги, как деревянные, не слушались, дыхание сбивалось, голова кружилась, всю грудную клетку пронзала колющая боль. Быстро обессиливая, девочка падала, куда придется.
Поначалу, когда Лола только пришла в этот мир, она чувствовала то же самое. Тело сопротивлялось ее желанию. Но желание было сильней! Усилиями воли напрягая мышцы, ворочая собственные кости, она учила его, заставляла бежать. По лицу ручьями тек пот, перед глазами становилось темно. Зачем Лола так бегала, зачем так рисковала здоровьем? О, риск был не так уж и велик. Но даже если бы ей сказали, что, если она не остановится прямо сейчас, то умрет – она бы не остановилась. О смерти она знала достаточно, чтобы не бояться, а страхи и сомнения предыдущей владелицы этой жизни и этого тела были противны Лоле. Противней всего было то, как она жалела себя, долго и последовательно лишаясь радости жизни.
Теперь Лола бегала легко, и ее тело не просто радовалось вместе с ней – оно ликовало от каждого движения, которое совершало. Это была простая, первобытная, животная радость. Не требовалось ничего взамен. А навстречу неслись упругие стволы сосен, и сияющей белизной блистало впереди солнце.
Довольно долго Лола бежала в низине, но потом роща стала взбираться на небольшой холм. Когда деревья расступились, Лола оказалась на высоком берегу над оврагом, по дну которого текла маленькая речонка. Противоположный берег был заросшим лозняком с почти серебряными листьями, а за ним далеко тянулся подернутый туманом луг. У самого горизонта, в далекой перламутровой дымке, точно ночные призраки, забывшие растаять, колыхались на ветру тополя. И над этим всем, почти касаясь земли мягким, пушистым брюхом, во всем своем великолепии распахнулось огромное сентябрьское небо. Оно все было теплых, светлых оттенков: молочно-белых, золотисто-желтых, бронзово-оранжевых, нежно-розовых. Пышные, невесомые облака перекатывались, срастались в самые невероятные фигуры и тут же разрывались, рассасывались, чтобы продолжать свое движение. Небо создавало свой собственный мир, словно земной мир еще не был создан и нужно было репетировать его творение. В самом сердце живой небесной плоти пульсировало крупное оранжевое солнце. Оно сияло и переливалось так, как будто бы было жидким, а форму шара приняло только потому, что находилось в невесомости. Солнце стояло уже высоко, облака не доставали до него и, слишком тонкие для того, чтобы закрывать его свет, не отбрасывали тени. И все это двигалось, дышало, жило.
Выполненный в пастельных тонах мир был таким ярким и таким настоящим, что казался необитаемым – таким, каким он был еще до появления людей. Люди со всеми своими проблемами, скверными настроениями и дурными мыслями, с этими своими извечными попытками впихнуть в ноющую грудь хотя бы немного воздуха и не задохнуться, не захлебнуться собственной мутной жизнью, казались в этом мире неуместными, лишними. А небо было как раз тем, чему следовало быть. Казалось, протяни к нему руку – и оно потянется к тебе в ответ.