Оксанка посмотрела на Олю исподлобья. Что-то в тоне, с которым говорила подруга, насторожило ее – слова совсем не были похожи на обычное шуточное преувеличение.
- Извини. Я просто хотела, как лучше.
Оля отвернулась.
- Нет, это ты меня прости. Зря я это все сказала.
Оксанка мотнула головой и улыбнулась.
- Я не сержусь. Пойдем, погуляем еще. Если ты не устала, конечно…
- Ксан!..
- Извини. Я не хочу тебя обижать. Но я и не хочу, чтобы с тобой случилось что-то плохое.
Она взяла Олю под руку и потянула вперед. Но Оля не сдвинулась с места.
- У меня есть к тебе одна просьба, - неожиданно серьезно сказала она. Оглянувшись по сторонам, словно кто-то мог наблюдать за ними, она вытащила из-под кофты помятую серую тетрадку и протянула ее подруге. – Ели со мной что-то случиться, сохрани ее, пожалуйста.
Оксанка нахмурилась, но за тетрадью потянулась.
- Что это?
- Да так… Ничего. Ерунда всякая. Можешь прочитать, если хочешь… Только не сейчас, - торопливо добавила Оля, заметив, что подруга раскрывает тетрадку.
- Ладно, - встревоженная, Оксанка спрятала тетрадь в свою сумку. – А что может случиться?
Оля старательно изобразила на лице беспечную улыбку.
- Да ничего плохого. Но на всякий случай…
В каком-то смысле Оля не обманула свою подругу: Лола, например, совсем не считала плохим то, что случилось потом. Но как этой девочке удалось скрыть от нее эти записи?..
Совсем как Оксанка когда-то, Лола открыла серенькую тетрадь. На первой строчке по-детски крупным, угловато пляшущим почерком было написано:
«Я не хочу умирать…»
Открыла – и сразу захлопнула. Она не станет читать это посреди улицы.
Глава 14. Последняя коробка (окончание)
По сравнению с нижними этажами клиники, где суета царила весь день и к вечеру лишь затихала, но не прекращалась даже ночью, на верхних этажах было тихо в любое время суток. То есть, абсолютной тишины здесь, конечно, тоже не было: работала аппаратура, звенело электрическое освещение, открывались и закрывались двери, раздавались шаги и голоса медперсонала. Но когда большой лифт со светло-серыми дверями забирал из шума и привозил – поднимал – сюда, все равно казалось, что здесь совсем тихо.
На седьмом этаже далеко не все палаты были заняты, а в занятых находились пациенты, жизнь которых поддерживалась с помощью аппаратуры, как правило, уже не первый год. Все они по тем или иным причинам пребывали в коме.
Похожий на врача человек в белом халате, надетом поверх дорогого делового костюма, вышел из лифта и мягкими, почти неслышными шагами направился по коридору. Бейдж на длинной синей ленте покачивался, то и дело прячась под полу халата. В руке посетитель нес тонкий серый кейс. Человек был не молод, но обладал такими чертами лица, что угадать его возраст с точностью было почти невозможно: ему в равной степени могло быть и тридцать, и пятьдесят, и семьдесят. Обманчивое впечатление усугубляли смуглая кожа и обильная седина в волосах, хотя стариком этот человек тоже не был.
Посетитель открыл дверь одной из палат, тихо вошел внутрь, прикрыл жалюзи на дверном окошке. Палата была одноместная, чистая и светлая, с большим окном. Здесь находилась девушка, почти подросток, которой удивительно повезло и не повезло одновременно. Эта девушка оказалась единственной выжившей пассажиркой авиалайнера, потерпевшего крушение в горах. Однако катастрофа превратила ее тело в мешок с подмороженным фаршем, и, хотя благодаря усилиям врачей жизнь не покинула его окончательно, вернуться ей тоже не удавалось. Вот уже более тридцати лет пациентка пребывала в глубокой коме, и надежды на то, что она придет в себя, не было никакой. Если рассуждать здраво, то не было причин сохранять пациентке жизнь. Но ведь убивать даже с благими намерениями незаконно, правда же.
Поставив кейс на единственный стул, посетитель прошелся по палате, постоял у окна, заложив руки за спину, словно к чему-то прислушиваясь. Видеокамер в палате установлено не было, до следующего обхода оставалось достаточно времени. Повернув голову, посетитель искоса посмотрел на пациентку. Девушка, миновав период взросления, давно превратилась в старуху. Нельзя было сказать, была она красивой или нет: черты лица расплылись, ничто изнутри не придавало им выражения, не осеняло жизнью. Посетитель оглядел работающую аппаратуру: в принципе, можно было просто обесточить ее, и дело было бы кончено. Но тогда бы эта душа была потеряна навсегда, поэтому действовать следовало иначе.