С утра было холодно: ни одна собака свое домашнее животное на улицу не выгнала бы, разве что только для того, чтобы то разрешило свои насущные проблемы. Люди, спешившие по своим делам, шли ссутулившиеся, согнувшиеся в три погибели, пытаясь оказывать наименьшее сопротивление дувшему сразу со всех сторон мокрому ветру. При желании можно разглядеть, как большинство из них корчит всевозможные рожи, выражая свое недовольство противной погодой.
Когда дождь закончился, над крышами потянулось низкое серое небо. Потом поднялся ветер, и небо лопнуло, разошлось. Отдельные его куски съежились в серые комочки, за которыми показалось другое, новое, ясно-голубое небо. А обрывки старого неба ветер принялся гонять от одного горизонта до другого – так он обычно гоняет по пустым площадям мятые куски и обрывки бумаги, пока не загонит их в какую-нибудь подворотню.
В здешних подворотнях бывает много мусора. С самого утра я как раз занимался его уборкой. Не то чтобы это входило в мои обязанности, но мне самому не нравилось, когда скапливалось много хлама. Я собирал его в мешки и относил к большим помойным бакам за кооперативом. Лучше сейчас, чем весной, когда все это, порядком подгнившее, покажется из-под снега.
Потом я пообедал, поболтал с хозяином одного из гаражей, он собирался открыть напротив точку технического обслуживания. К вечеру я выбрался из своей капитанской рубки. На улице было гулко и по-прежнему холодно, и все вокруг коробило от ветра. Листву с местных деревьев обило дождем, а та, что еще держалась на ветках, была похожа на застиранные, долго лежавшие в ржавой воде мочалки. Среди них ярко блестела желтая вишневая листва – то есть, желтая, как подсохшие лимонные корки на вчерашнем праздничном столе, листва вишневых деревьев. Сумрачный свет делал ее еще ярче. Казалось, такая погода простоит еще от силы пару недель, а потом с неба посыплется снег.
Я шел в общежитие за теплой курткой. Ночь обещала быть холодной, а от плитки не было толка. Надо будет позвонить Анатолию, моему сменщику, сказать, чтобы принес обогреватель. И купить малярной ленты, еще раз проклеить щели в окнах… Похолодало так резко… Но, что поделаешь, осень… Зима скоро…
Я прятался в эти мысли, простые-простые, коротенькие-коротенькие, от того, о чем мне хотелось думать на самом деле. От того, о чем я боялся думать. И все же…
Я хотел встретиться с Бренди. Поговорить с ним о том, что произошло между мной и Кристиной. В каком-нибудь кафе. Но место, куда занесло нас обоих буквально на следующий день, не пришло бы никому из нас в голову ни за что на свете.
Идя к общежитию, в одном из дворов на детской площадке я увидел приятелей. Я помахал им рукой, но мне никто не ответил. Сидели они все страшно тихие. Я свернул с дороги и подошел к ним, попожимал протянутые руки, отмечая мрачные выражения на их лицах. Мрачнее всех был Макс. Сидя на бортике загаженной песочницы, он молча пожевывал сигарету. Он заметил меня не сразу, а заметив, не улыбнулся – дернул щекой, словно у него начался приступ нервного тика.
- Ты чего? – спросил я. – Случилось что?
- Ага. Случилось. У меня предки в авиакатастрофу попали.
- Живы? – ахнул я.
- Живы. В больнице. Натаха к ним уже укатила, мне сказала дома сидеть. А я дома… не могу, - Макс смотрел на меня, и вид у него был виноватый. – Ты прикинь, я только вчера бесился из-за того, что они приезжают, думал – хоть бы еще недельку, бля… А теперь… Вот. – Он снова нервно дернул щекой и стал пересказывать выпуск новостей, хотя я ни о чем его не спрашивал: - По телеку сказали, там не страшно было: мол, самолет рухнул, едва оторвавшись от земли, и пополам развалился. А по-моему, такое нестрашным быть не может. Пожар же сразу начался. Люди, которые в середине сидели, через разлом выскочили. А те, что в хвосте сидели, все погибли. Сгорели на хер.
Макс в один затяг докурил сигарету. Парень, сидевший рядом, молча сунул ему бутылку «трех топоров». Макс вцепился зубами в стеклянное горлышко и отпустил его не скоро.
Ребята курили. Воздух был влажный, и дым сигарет почти не рассеивался в нем. Над песочницей висели сизые призраки человеческих выдохов, свежие души истлевающих прямо в губах сигарет. Вернув бутыль, Макс вдруг сказал: