В этом воспоминании мне уже двенадцать лет, и в голове моей звучит музыка, а в руках у меня белый, отвратительно белый лист с чистой нотной линейкой. Я хочу записать, зашифровать в знаках то, что я слышу, но я смотрю на бумагу, и меня начинает тошнить. В конце концов я выпускаю бумагу из рук и под оглушительно-прекрасную музыку, беснующуюся в моей голове, бегу в туалет.
Вот как оно закончилось, - думал я, плавая в своем супе. – Мне пятнадцать, и меня считают сумасшедшим. Из квартиры снова, как в детстве, я выхожу только с сопровождением, и опять это мама. Ничего, что уже другая мама, все равно. А еще в зоне досягаемости нет никаких колющих и режущих предметов – я не искал, мне так сказали – и штаны у меня на кошмарной резинке. А все из-за того, что я пытался покончить с собой, чтобы больше не слышать эту проклятую божественную музыку… Музыку сфер.
После того срыва я больше не занимался музыкой. Но, окончив школу, я поступил все-таки в художественное училище, на отделение прикладного искусства. Рисовать учат всему понемногу, и я попробовал разные способы и стили. Как ни странно, лучше всего у меня получаются орнаменты в народном стиле на деревянных и глиняных болванках – гжель, хохлома. А еще я очень неплохо пишу и реставрирую иконы. Теперь я подумывал о том, не написать ли какую-нибудь мученицу с Кристины. Больно уж внешность у нее для этого подходящая.
* * *
На праздник Кристина пойти не смогла. Она сказала, что на этот день какой-то сумасшедший постановщик то ли перенес свои занятия, то ли назначил дополнительные – в общем, ей придется ехать в студию, как минимум, на три часа, а потом… Потом она позвонит, мы встретимся в городе и обязательно погуляем вместе.
Я был рад такому стечению обстоятельств. Я смогу поснимать, а потом мы погуляем вместе, и она останется довольна. Я был ей даже благодарен: она сдержала свое слово – не писала и не звонила мне первой. Но я сам писал и звонил. И поэтому мое желание расстаться с ней стало еще сильнее.
Я вышел из дома рано, задолго до начала праздничных мероприятий. Сама подготовка меня тоже интересовала. Добравшись до центра города, я вытащил камеру и уже не убирал ее. Люди, забирающиеся на информационные тумбы, чтобы увидеть парад военной техники, монтаж реконструкций, построение оцеплений – все это попадало в кадр. Мне удалось запечатлеть несколько интересных уличных сценок. Когда же начались концерты и выступления и народ повалил валом, я доверился человеческому потоку и стал на ходу снимать их лица…
Я не заметил, когда шум человеческого потока, в котором я оказался, стал набирать обороты. Где-то рядом раздались крики. Я обернулся увидел местных националистов, увешанных соответствующей символикой. Они затевали не то драку, не то стихийную демонстрацию. Вокруг меня народ уже толкался плечами, людей на улочке было очень много. Я схватился за камеру крепче и занялся работой. Мне доставляло удовольствие фиксировать, как внутри человеческой массы зарождается агрессия, я уже через видоискатель подмечал малейшие изменения в настроении толпы. Но я почти не видел того, что происходило вне кадра.
А вне кадра люди, все еще по инерции куда-то стремясь – а может быть, направляемые чьей-то ловкой рукой – толкались, пихались, вскрикивали, пробивали себе дорогу вперед, уже готовые ступать по тем, кто находится рядом, если тот упадет. Появились люди в форме – и почему-то это вызвало бурный протест и еще более бурную агрессию. Тогда я отвлекся от камеры, огляделся по сторонам – и мне стало страшно. Я находился в эпицентре бурлящей человеческой массы, движущейся куда-то, словно во все стороны сразу, расползающейся, и в то же время с каждой секундой становящейся все плотнее. Как я раньше не замечал тычков и ударов? Как я вообще мог позволить вовлечь себя во все это? Нужно выбираться отсюда, чем быстрее, тем лучше! И я стал пробивать себе дорогу к ближайшей обочине. Наснимался я сегодня, хватит.