Я повернулся лицом к стене, чтобы яркий свет лампы не так бил в глаза, но тут же раскрылась «кормушка» и надзиратель свирепо посмотрел на меня и негромко прокричал:
— Лежать на спине! Не отворачивайся к стене, я должен видеть твое лицо… Понял ули в карцер тебя?..
Понял… Ему надо все время видеть мое лицо. Но как уснешь, когда в глаза бьет такой сильный свет?
Я попытался натянуть на голову шершавое солдатское одеяло, но на меня снова обрушился с руганью мой мучитель:
— За карцером, гад, соскучился? Открыть голову! Глаз не вижу…
Что поделаешь, приказ есть приказ, надо отвернуть одеяло. Делаю это механически. Мучаюсь, но никак не могу заснуть при таком ярком свете. И мне вдруг приходит мысль запустить ботинком в лампу и разбить ее, тогда смогу заснуть, хоть глаза немного отдохнут.
Но нет, эту зарешеченную лампу не разобьешь и камнем. Снова ворочаюсь на койке, стараясь как-то приспособиться среди острых прутьев.
Не знаю, сколько я так промучился, стараясь хоть немного вздремнуть, как вдруг резко раскрылась «кормушка», и я услышал знакомый хриплый голос:
— Эй, кончай ночевать. Вставай и пулей одевайся! На выход. Без вещей!..
С трудом открыл глаза, проклиная в душе моего охранника и все на свете.
Притворяюсь, будто ничего не слышу, делаю вид, что приказ одеться относится не ко мне.
Видя, что я не тороплюсь вскочить с койки, мой мучитель свирепо шипит:
— Кому я сказал, контра! Ану-ка, бегом марш! Чикаться с тобой буду? Пошли!..
Я оделся, не застегнув пуговицы, не завязав шнурки на ботинках, и направился к раскрытым дверям.
В сторонке увидел пузатого рыжемордого старшину с толстой самокруткой в зубах:
— Тебе что, отдельное приглашение? Забыл, где ты находишься? Так можем тебе, сатана, напомнить, — грозно проговорил он. — Шибко, руки назад и гайда!..
Он пропустил меня вперед, клацнул пальцами лихо, подмигнул надзирателю и зашагал за мной.
— Шибко ходи!.. Руки назад!.. Не на гулянье идешь… — негромко процедил он. — Идешь как сонная муха… Шибче, шибче, и не оглядывайся. Тут тебе не музей…
У поворота длиннющего коридора он щелкнул молодцевато пальцами, приказал остановиться и повернуться лицом к стене. Из глубины коридора послышалось такое же щелканье — навстречу вели другого узника, и мы не должны друг друга видеть. В этом страшном заведении, где все покрыто таинственностью, пропитано страхом, арестанты не должны встречаться… Не положено…
Мы благополучно разминулись, и мой стражник облегченно вздохнул:
— Шире шаг! Не отставай! Косишься, как пан на хворобу!
— Иду, товарищ начальник, иду, — проронил я.
Его круглое мясистое лицо налилось кровью. Маленькие, заплывшие жирком глаза впились в меня, и он перебил:
— Какой я тебе «товарищ», вражья харя? Твой товарищ бродит в брянских лесах. Вот кто твой «товарищ». И не гавкай!
— Извините, — промолвил я.
— То-то, — буркнул он, — а прощение попросишь у следователя… Он тебе покажет, где раки зимуют. Будешь знать, как к нам обращаться…
Я уже не слышал, что он бубнил. Меня одолевали неумолимый сон, усталость, и сделалось все безразлично.
Он вел меня бесконечными, кручеными коридорами то вверх, то вниз по скользким ступеням, и мне казалось, что он гоняет меня по этим мрачным лабиринтам просто для устрашения. Лучше б я лежал на арестантской койке и мучился под палящей лампой, чем так шагать, не видя куда и зачем, слушать бредовые наставления мешковатого надзирателя.
В самом деле, не понимал я, куда черт меня так долго ведет? Может быть, в карцер, в подземелье пытать, поиздеваться, требовать каких-то идиотских признаний. Или на расстрел, на виселицу? Мало что могут сделать с тобой в этом чудовищном каземате, в этом страшном доме, где царит произвол, беззаконие, вседозволенность, где человек лишен всяких прав. Через эти средневековые коридоры, мрачные кабинеты, камеры прошли десятки тысяч людей, и кажется, никто еще отсюда не выходил — отсюда выносили, и никто никогда не узнает, куда кости узников делись и где их могилы…
Тяжелые мысли вдруг оборвались, меня втолкнули в полутемный кабинет с решетками на окнах, где за большим столом сидел моложавый лейтенант в распахнутом кителе, с аккуратно причесанной светлой головой и сурово-напыщенным видом. Он долго, словно не заметив меня, перебирал какие-то бумаги, затем неторопливо закурил и уставился на меня презрительным взглядом.