— Спасибо за заботу. Поэтому вы меня бросили в ту камеру?
— Ну, как вам сказать, это уже дело администрации — размещение арестованных. Какая свободна, туда сажают… Сами небось видите: камер у нас мало, а клиентов хоть отбавляй!
Он снова закурил, кивнул мне — может, мне хочется закурить. Мне в самом деле хотелось страшно закурить, но, посмотрев на эту самодовольную физиономию, я отказался:
— Спасибо… Вы ко мне сегодня очень добры… — отвернулся я. — Но вы не разрешаете даже передачи… И не могу получить папирос…
— Знаете, это уже не наша вина, а ваша… — усмехнулся он. — Это в ваших интересах… Не будете курить… Курение, знаете, вредно. Надо вам беречь здоровье… Вам бы все разрешили — и передачи, свидание с женой, прогулки… Но ведете себя отвратительно. Что же вы хотите. Пеняйте на себя… Как там выразился великий философ: «Спасение утопающих — дело рук самих утопающих»? Кажется, так?
— Я не помню такого изречения философов…
— Или, как бабка Гапка сказала, — вставил он — «Как себе постелешь, так будешь спать…» Мне почему-то казалось, что писатели более толковые люди… Вы утратили большой шанс… Такого уже не будет… — тяжело вздохнув, продолжал он. — Я имею в виду то, как отвратительно вы себя вели, когда вас пригласил к себе на разговор наш шеф… Человек он большой, государственный, генерал. Нашел нужным вам уделить дорогое свое время. Он мог бы решить вашу судьбу, облегчить вашу участь. А вы? Утратили шанс…
Мне противно было слушать его слова. Он меня раздражал, а он без конца болтал, делая вид, что жалеет меня очень.
— Да, конечно, — поднялся он с места и стал медленно ходить взад и вперед, — как себе постелешь, так будешь спать. Упустить такую возможность… Быть у генерала и не воспользоваться, не найти общий язык. Признались бы во всем, подписали бы протоколы. Разоблачили бы своих сообщников — и дело с концом! — Он с удивлением пожал плечами — Все равно вам придется во всем признаться. Зачем же тянуть лямку? Сколько раз я вам уже говорил: если вам себя не жалко, то пожалейте хотя бы вашу семью… С органами не шутят. Один кивок головой генерала, и ваша жена, сын окажутся рядом с вами… Зачем же вы так?
Я был потрясен услышанным. Как это? За что они могут очутиться рядом со мной? Я ни в чем не виновен, а они? Нет, что-то страшное происходит в нашей стране? Где же законы? Где же элементарная справедливость? Склонять человека к подлости? Выручая себя, оклеветать своих коллег, друзей? Неужели нет уже ничего святого? Попав в эти ужасные казематы, надо оставить в стороне честь, совесть, человечность и стать негодяем?
Кружилась голова. Я думал, что теряю рассудок. Сидел на табурете, смотрел на сутулого изувера и слушал его ехидные изречения, которые терзали мою наболевшую душу. Во мне росла ненависть и презрение к этому бездушному чинуше, к этой проклятой казарме, и думал о том, что никогда меня не смогут склонить к подлости. Нет и нет! Все равно они меня не запугают. Буду держаться до конца. Что бы со мной ни делали, я не предам своих товарищей, не буду говорить на белое черное, лгать, изворачиваться, свое счастье строить на несчастье других. Никаких иллюзий я себе не строю. Наша судьба ужасна. Эта страшная карательная машина работает на всю силу. Но правду они не убьют никогда! Не теперь, то через годы раскроются сейфы этих чудовищных кабинетов, архивов, и наши потомки будут читать эти толстые папки, на которых поставлен штамп «хранить вечно», то пусть они убедятся, что я не кривил душой, не утратил человеческое достоинство в самые страшные дни моей жизни.
Да, буду держаться до конца! И они не согнут меня!
В ожидании приговора
Безумно медленно тянулось время. А может, оно совсем остановилось?
После того, как я прожил несколько дней рядом с Музыкой, одиночная камера показалась мне раем земным.
Здесь я был не все время одинок, по утрам и перед заходом солнца меня часто проведывали озорные воробьи. Они устраивались довольно-таки удобно на ржавой решетке, заглядывали ко мне в камеру, истошно чирикали в ожидании, когда брошу им на подоконник немного хлебных крошек. Получив за это строгий нагоняй от надзирателя, неустанно следившего за моим поведением и грозившего заточить меня в карцер, перевести в подвал, я меньше стал кормить своих пернатых друзей, и они, обидевшись на меня, стали реже прилетать ко мне.