Однажды осенним утром в мое оконце влетел поржавевший кленовый лист, напомнив мне, что за стенами тюрьмы скоро вступит в свои права зима. Я от души обрадовался этому посланцу свободы, незаметно от надзирателя подхватил листок, подул на него, и лист стал медленно кружиться по камере, доставляя мне невыразимую радость. Но это длилось недолго. Грозный надсмотрщик заглянул в «глазок» и увидел, чем я занимаюсь, раскрыл дверцы «кормушки», погрозил мне кулаком, заявив, что за баловство он меня проучит, и позвал тюремного начальника.
В камеру вошел тучный подполковник в сопровождении двух сержантов. Подняв с пола листок, он внимательно рассматривал его, словно это была граната, а не сорванный ветром кленовый листок, затем перевел подозрительный взгляд на оконце, долго всматривался в него, спрятал лист в карман — вещественное доказательство моего преступления. Он кивнул надзирателю, стоявшему за дверьми, приказал принести переносную лампу. Тот быстро выполнил приказание, притащил лампу-переноску на длинном вьющемся шнуре и стал шарить по всем углам, под койкой, «парашей», проверяя, нет ли там подозрительных предметов, не ставил ли я надписей на стене — мало чего может придумать такой преступник!
Несколько раз осветил он лампой каждый уголок и, убедившись, что ничего подозрительного в камере нет, тяжело вздохнул, качая крупной, наголо выбритой лоснящейся головой, сердито выругался, пригрозив, что при повторении подобного я буду строго наказан.
Доведя до конца эту «операцию», начальник, в сопровождении своих провожатых, покинул камеру.
Таким образом я был лишен и этой забавы — желтого кленового листика.
Мне оставалось снова лишь мерить шагами свою убогую обитель.
Сколько тысяч раз я вышагал туда-сюда, пересчитывая про себя вытертые до блеска доски пола!
Если б не поржавевший козырек над высоким оконцем, я мог бы увидеть хоть маленькую полоску неба, где изредка пролетает голубь. Но козырек затмил мне свет Божий. И я возненавидел это проклятое окошечко с рыжим козырьком, молил всевышнего, чтобы налетела буря и сбила его к черту. Но при сильном ветре козырек только скрипел без конца, мешая мне спать.
А так хотелось хоть одним глазом взглянуть на киевское небо, в которое я давно влюблен!
Но, увы, об этом можно было только мечтать, и я в сердцах проклинал слепое тюремное оконце, которое глядело на меня враждебно, не давая мне ни капельки свежего воздуха, ни полоски неба.
Однако недаром говорят — есть все-таки Бог на свете!
Как-то прогуливаясь ранним утром по камере, я вдруг заметил в самом углу, под потолком, небольшой квадратик паутины. По нему важно полз небольшой паучок и сосредоточенно, со знанием дела, трудился. На моих глазах быстро расширялось серое полотнище паутины.
Я внимательно следил за его тончайшей работой, восхищаясь мастерством искусного ткача. Я был поражен настойчивостью этого труженика. Утомившись, паучок то и дело останавливался отдохнуть в уголке полотнища, затем снова брался за свое нелегкое дело.
Мое новое увлечение — следить, как трудится паучок, — несколько отвлекало от тяжких мыслей. Все же легче на душе, когда ты чем-нибудь занят. Но, должно быть, это не понравилось кому-то из моих надзирателей, и меня перевели в другую камеру. Она была чуть пошире, зато там томился один, видать, «опасный преступник», с которым я вскоре ближе познакомился.
После Музыки я настороженно присматривался к сокамерникам. Нельзя сразу раскрыть душу перед незнакомым и доверять ему. Не станешь же с первой минуты расспрашивать, кто он, откуда и чем заслужил честь попасть в такое славное заведение? Он может о тебе подумать черт знает что.
Поэтому знакомство должно начинаться не с ходу, а постепенно. Нужно найти с новым соседом общий язык, подождать, пока он первым раскроет перед тобой душу. Страшно быть в одиночке, среди четырех стен. Одичаешь. Вдвоем все же легче. Да и время идет быстрее, когда кто-то рядом с тобой.
Это оказался действительно очень опасный «политический преступник» — худощавый измученный пожилой человек, с рыжеватой бородой, невысокого роста, большими светлыми глазами. Ему не было еще пятидесяти лет, но выглядел он глубоким стариком. В длинной домотканой рубахе до колен с вышитым крестиком воротом, в истоптанных кожаных лаптях, словно взятых из музея. Родом он был из глухой полесской деревни, должно быть, даже никогда не покидавший родной уголок, впервые попавший в большой город.
Когда я переступил порог новой камеры, он вскочил с койки, долго изумленно всматривался в меня, не зная, что сказать.
Так и опустился молча на свою койку, не решаясь заговорить первым.