— Обыкновенный арестант, батя, как и вы, — ответил я.
— Ну, уж нет. Не скажите. Насмотрелся я тут за время, что тут сидю… Насмотрелся. Больше тут народу из грамотных, не простого звания. Видно пана по холяве, — оживился он. — Вот если бы начальники не пожалели мне лист бумаги и карандаш, я бы вас попросил написать мне жалобу товарищу Сталину. А то сидит он там на троне, в Москве, и ничего не видит, что делают его начальники… Нарушают справедливость. Сильно нарушают, и управы нет на них! Прокурор мне говорит, как ни крути, Лука Кузьмич, а мы тебе статью 58—8 дадим. Что это значит, спрашиваю его, по-народному? Это, говорит он мне, террор. На власть замахнулся. Собирался убить начальство… Да Бог с вами, говорю, никого не собирался убивать и ни на кого я не замахнулся. Да вся деревня знает, что никогда Лука Кузьмич на человека руку не поднял, мухи не обидел. Какой же из меня террорист, убийца?.. А что мне за эту статью, спрашиваю, могут пришпандорить?
— Вышку, — отвечает он. — Постараемся, если все подпишешь, заменить на четвертак, пять и десяток на погоны…
— Господь Бог с вами! — говорю ему. — Так это же сорок лет! Скотина не выдержит, не то что человек, который всю жизнь трудится, как вол, на эти трудодни. И еще на ваших харчах и ржавой тюльке…
— А за эту тюльку дадим тебе надбавку! — сердится прокурор. — Ибо даже при представителе власти занимаешься контрреволюционной пропагандой: кормим как положено кормить врагов народа… Понял? И поменьше болтай!
— Болтай, говорю, не болтай, а дома у меня осталась жинка и пятеро несчастных детишек, а самому малому еще нет годочка, а вы мне сорок лет тюрьмы хотите дать…
Но поди говори с ним, когда он человеческого языка не понимает. Зверь не человек. И вот попал на такого…
Мой сокамерник задумался, смотрит на меня пристально и продолжает:
— Вот дали бы мне лист бумаги и карандаш; вы бы мне жалобу написали прямо товарищу Сталину. Пусть скажут, какой же террорист, убийца Лука Кузьмич? Какой вред он государству принес? Работал всю жизнь, как каторжник, и все на эти полкилограмма на трудодень… А жалобу вы должны писать — всю правду как есть. Дочурка моя Леся, старшая моя, девять лет имеет от роду. А уже больна легкими. Мучается, страдает. Дело было раннею весною. Выгнала Леся, растяпа, Машку травку погрызть. Ребенок, знаете, больной, еле душа в теле. Солнце пригрело. Села девчонка под топольку и заснула. А Машка, холера ей в бок, полезла в колхозную озимь и пощипала малость. И надо же так случиться, что председатель колхоза Гримуха вертался из чайной под сильной мухой, конечно, увидел коровенку Машу, взял тварюку за налыгач и потащил в контору, загнал в сарай, а ключ в карман. Проснулась Леся, нет коровы. Ребенок в слезы, плачет, рыдает, обегала все поле, нет Машки! Примчалась домой ни живая ни мертвая, рассказала жинке, мол, так и так, пропала Машка. Бросились искать скотину, аж узнали, что Машка под замком. Машка орет, надрывается. Доить пора, пить хочет, а председатель лежит под столом и хоть кол теши, не выпускает скотину. Жинка плачет, Леся плачет, люди сбежались, просят сатану, а он никуда! «Не пущу, и все! Пусть скотина подыхает!» Что ты сделаешь с пьяницей? Меня не было дома, ездил в контору, а там узнал за мою Машку. Заперта стоит в сарае, погибает. Я побежал к председателю, прошу его и так, и эдак, а он ни в зуб ногой! Никак не протрезвится, ключа не отдает, скотину не выпускает на волю. «Нехай, говорит, подыхает твоя Машка, раз закон не знает! Проучу ее раз и навсегда!» Как ты, говорю, проучишь скотину, Васыль Иванович? Побойся Бога! Разве не слышишь, как, несчастная, ревет на все село? Штраф накладывай, но скотинку пожалей!» А он и слушать не хочет, смотрит на меня бараньими глазами. Вы знаете, что такое голодная корова? Да и недоенная? А он, пьяный мерзота, и в ус не дует!
Двое суток продержал скотину в сарае. Хоть бы подбросил немного соломки, ведерко воды поставил бы. Из жалости. Нет. Что ты будешь делать, когда он в селе главная власть. Кому пойдешь жаловаться, когда он тут и бог, и царь, и воинский начальник. Холера с тобой, будь начальником, но детки голодают, молочка просят, коровка ревет в сарае, погибает. Разобрала меня досада: ну что это за человек? Где его душа! Скотину не жалеешь, детей хоть пожалей, есть, бедные, просят. Я и не знал, как это со мной случилось, — зашел я к нему в контору, держал налыгач в руках, рассердился и помахал им в воздухе, крикнул: «Да сколько будешь издеваться, не доведи до греха!» Да тут как раз проезжал райуполномоченный КВД, зашел и спрашивает, что за шум? А председатель ему выпалил: «Убить меня пришел… Контра. При исполнении служебного долга…»