Осенний день медленно угасал. По ржавому козырьку моего оконца барабанил сильный дождь. Он стучал с короткими перерывами с самого утра. Я все шагал по камере, изредка перебрасываясь словечками со своими соседями, с которыми мы уже вдоволь наговорились обо всем. Временами казалось, что даже опротивели друг другу своими историями.
Правда, они слегка подтрунивали надо мной: ишь, чего задумал — побеседовать с самим военным прокурором. Больше человеку нечего делать, только с тобой объясняться…
И еще они сказали:
— От этих дядюшек надо быть подальше. Они могут добавить срок. И только…
Но мне было теперь не до шуток, не до острот. И я продолжал шагать по камере, глядя на полоску неба, как оно мрачнеет.
Вдруг послышались шаги и загремел замок. Я насторожился, а вместе со мной и мои сокамерники. За кем пришли? Надзиратель окинул нас пристальным взором и поманил меня пальцем:
— На П… Без вещей… Быстро, быстро! На выход…
Накинув на плечи куртку, я направился к выходу.
— Пошли… Руки назад… Сколько надо напоминать? Не на гулянье, — сердито сказал он и клацнул двумя пальцами, давая знать, что по коридору ведут арестанта и мне надо повернуться лицом к стене.
Опять эти извилистые, длинные коридоры. Я вскоре очутился в знакомом кабинете следователя.
У окна, дымя папиросой, стоял полковник. Кинув надзирателю, что тот может быть свободен, Ретов остановил на мне сочувствующий взгляд:
— Слушаю… Какое заявление хочешь сделать прокурору? Прошу побыстрее… Могут зайти, — кивнул он на дверь.
Да, ему, видно, тоже страшновато в этом каземате. Он тоже чего-то опасается…
— Вы читали мое так называемое «дело», — волнуясь и торопясь, негромко начал я. — Все шито белыми нитками… Чушь. Какой же я изменник Родины!.. Что происходит?..
Ретов поднес палец к губам, кивнул на потолок, подошел ближе ко мне и тяжело вздохнул:
— Что, родной, могу тебе сказать? Тяжелые времена… Я бессилен теперь помочь. Ты должен крепиться. Не падать духом. Не теряй надежды… Не может так долго продолжаться… Сам не знаешь, на каком свете находишься… Безумие. Но пройдет…
— Если сможете, передайте моим, чтобы не убивались. Здесь меня не согнули… Я ни в чем не виноват…
— Я видел… Читал… Держись, ты ведь солдат…
Полковник еще что-то хотел сказать, но послышались шаги, дверь резко открылась и вошел какой-то начальник:
— Надеюсь, товарищ полковник, что я вам не помешал…
— Да что вы! Ничуть не помешали, — проговорил Ретов и, сделав строгое лицо, повернулся ко мне:
— А вы, подсудимый, идите… Ваша жалоба ни на чем не основана. И поменьше жалуйтесь. А то приучились!..
Он постучал по столу. Вбежал надзиратель, посмотрел на полковника, и тот строго приказал:
— Уведите подсудимого… В камеру его!..
Я вышел из кабинета, чувствуя какое-то облегчение. В память врезались его успокаивающие слова, которые для меня были теперь спасением. Я эти слова должен был запомнить. Они мне придавали свежие силы. Да, надо держаться. В самом деле, не может долго продолжаться безумие…
Я шагал по коридору, чувствуя, как мне легче стало дышать. Его слова вселили в меня светлую надежду. Впервые за столько тяжелых месяцев заключения я услышал человеческое слово, обнадеживающее, теплое.
Казалось, что у меня выросли крылья. Если ему удастся как-нибудь передать моим родным, что он меня видел, говорил, немного успокоит их, мне будет легче в тысячу раз перенести все несчастья, все муки и страдания.
Значит, думал я, есть еще добрые люди на земле.
«С вещами на выход!»
Киевские каштаны уже давно сбросили со своих ветвей пожелтевшие листья. Днепр совсем помрачнел, стал суровым. Поздняя осень вступила в свои права. Изменил свой обаятельный образ родной город, которого не видал вблизи вот уже скоро год, находясь в заточении.
Сколько еще меня тут будут терзать? Узнаю наконец, когда кончатся мои муки?
Дождливым утром с треском раскрылась «кормушка», и надзиратель, заглянув в камеру, бросил:
— На выход с вещами!
Я торопливо собрался, быстро распрощался с соседями-сокамерниками, схватил свою котомку и направился к двери.
Кажется, кончаются мои страдания и начинаются новые, неведомые.