Все взоры были обращены на меня. «Новенький», может, что-нибудь расскажет? Какие «параши» он принес?
Я стоял у порога, думая, куда бы мне податься. Свободных мест не видно, хоть ложись тут же, у дверей.
Меня окружили любопытные, стали спрашивать осторожно, кто, откуда, что там за казематами слыхать?
Кое-как притулился у большого стола, отвечал пятое через десятое. Страшно клонило ко сну, но я понимал, что так скоро люди не отстанут. Не переставали спрашивать, сколько всыпали, «детский срок» или «весь четвертак».
Но я терялся в догадках — не знал, сколько мне дали. Никто ничего мне не говорил о сроке. Просто вызвали и в «черном вороне» отправили сюда, в пересыльную тюрьму, и гадай, что с тобой будет дальше и куда загонят?
До самого рассвета уже никто не спал. Пошли разговоры, воспоминания, шутки, смех. Проснулись сектанты, и каждый на свой лад стал молиться — кто шепотом, кто громко, вслух.
Сперва новые мои соседи не поверили, что мне не говорили, какой срок я получил. Но это было именно так. Некоторые мудрецы, бывалые узники, спорили, гадали, сколько лет мне отвесили:
— Лет пятнадцать дадут… Им не жалко…
— А я думаю, десятку… Детский срок… Наверное, за анекдотик, — вставил старый бородач, сидевший рядом со мной. Видать — добрая душа, сказал для успокоения.
— Чаво там десятку? Зависит от настроения следователя, могут пришпандорить и четвертак, — крикнул кто-то с верхних нар. — Для интеллигенции не пожалеют… Таперича взялись за интеллигенцию. Усач чтой-то на них рассерчал…
— Со мной сидел один профессор, — вмешался другой, лежавший на полу, — за чепуху дали «вышку»…
— Типун тебе на язык, падло! — прервал его полный детина. — Зачем человека пугаешь? Гад ты! Зачем пугаешь?
— Я вот уже третью неделю копчу в этой богадельне, — вмешался молоденький паренек с первым пушком на щеках. — Сколько в этой камере народу прошло, и все-то десятку, самое большое — пятнадцать… Это камера для малолеток. Вот и человеку, наверно, сунут десятку, и будь здоров!
— Скорее всего так, — перебил бородач. — Кому дали «вышку», сюда не приводили. Глянь в окно. Видишь, здоровый корпус. За тем кирпичным забором… Там сидят осужденные к «вышке». Видишь, сколько там вышек с пулеметами… Какая охрана… Вот там они сидят, несчастные…
— Правду батя говорит, — вставил третий. — А вон левее, по соседству. Там держат тех, кто четвертак получил. А тут десятилетники… Правду говорю…
— Не унывай, сосед… Больше десятки не дадут…
Два дня, не переставая, мои сокамерники спорили, гадали, а на третий день меня вызвали «без вещей», пригнали в маленькую каморку, что возле канцелярии. Тучный, брюхатый тюремный чиновник, круглолицый, с большими серыми, выпученными глазами открыл небольшое окошечко и протянул мне бумажку с карандашом:
— Распишись. Вон там, в углу… Распишись, что читал… Только побыстрее… Прочитай. Понял?..
Я пробежал глазами казенную бумагу, где типографским способом было написано — только вставлена моя фамилия и цифра 10, — что «особое совещание» определило мне десять лет строгого лагерного режима. В специальном лагере КГБ…
Я с презрением взглянул на тучного тюремщика и, ничего не сказав, ткнул ему в окошко шпаргалку.
— Чего швыряешься! — гаркнул он. — Я тебе швырну! Распишись там в правом углу…
— Подписывать такую гадость не буду! — резко крикнул я. — Скажи своим начальникам, чтобы сами подписали эту…
— Ну, ну! Осторожней! Не забудь, где ты находишься! — свирепо закричал он. — Вижу, что мало тебе пришпандорили, контрик, мало! Должен сказать спасибо, что сунули тебе десятку… Десятку на параше можно высидеть… Я бы тебе не пожалел двадцать пять, пять и десять, тогда бы заплясал! — Он говорил, задыхаясь от злости. — Глянь-ка на него! Скривился, как середа на пятницу. Подписывай не подписывай, все равно сидеть будешь у нас как миленький! Доложу, как ты государсвенное поведомление принимаешь. Упекут тебя в такую дыру, откеда не ворочаются, гад! С нами пошутишь, когда все в наших руках…
Он злился, негодовал, смотрел на меня зверем. Вытерев платком вспотевшую рожу, он рявкнул:
— Ну что, подпишешь, нет? Гляди мне, хуже будет! Цельный год у нас сидел и не перевоспитался. Был контриком и таким остался. Как в песне той поется. Мало тебе, гаду, дали. Очень мало!
Он снова просунул в окошко бумажку, но я отказался наотрез подписать ее, как прежде отказывался многое подписывать.