Кажется, она просила писать ей почаще. Но как и когда писать? Кто-то из узников мне говорил, что нам, «врагам народа», из лагеря разрешается отправлять домой одно письмо в год. В лучшем случае — два. И то письмо должно пройти строжайшую лагерную цензуру, где половину замарают, вычеркнут черными чернилами. К тому же тюремщики постараются сделать так, чтобы ваше письмо пропало в дороге. И так бывает, что родные годами ждут писем от своих несчастных мужей, братьев, женихов…
С разбитой душой я плелся к своей камере. Там меня уже ждали мои собратья по несчастью. Может, что-либо расскажу. Ведь я имел счастье встретиться с женой, получить весточку из дому.
В неведомый путь
Глубокой ночью, когда наша камера, забитая до отказа узниками, валявшимися где попало — на нарах, под нарами, просто на цементном полу, — погрузилась в мертвецкий сон, в коридоре вдруг поднялся невообразимый шум, лязг замков, топот ног. Тут и там раскрывались железные двери, и надзиратели стали вызывать людей: «На этап. С вещами…»
Зеки вскочили со своих мест, настороженно прислушивались и завидовали тем, кого вызывают, — кончаются их муки и начинаются новые…
Изнуренные, заросшие, бледные лица, полные ужаса воспаленные глаза как бы оживились: черт с ним, куда бы ни погнали, лишь бы не гнить в этой мерзкой камере!
Холодный дождь лил, как из ведра. Двор был оцеплен усиленной охраной. Отовсюду доносились команды, ругань, возгласы. Скулили сторожевые псы, готовясь бросаться на толпу узников, прижимавшихся друг к другу, проклиная эту мерзкую погоду и все на свете.
Вот вытянулась вдоль кирпичной стены колонна узников с котомками за плечами, с самодельными фанерными чемоданчиками: все знали, путь предстоит далекий, на край света.
Вдоль колонны бегали надзиратели, пересчитывали зеков, которые ругались, чертыхались, требуя скорее кончать канитель, дать возможность спрятаться от дождя.
И, как на грех, что-то в списках не сходилось, и несколько раз все начиналось с самого начала. А холодный дождь все усиливался. Мы уже промокли насквозь, но ничего не оставалось как ругать нерасторопных грамотеев-начальников, которые то и дело сбивались со счета.
Город напоминал о себе запоздалыми гудками паровозов, звонками трамваев. Не переставал лить дождь, пронизывающий ветер гудел в проводах, пробирал до костей. В такую ночь, должно быть, совершаются преступления. Не стала исключением и эта ночь: невинных ни в чем людей разлучали с родными и близкими, угоняли Бог весть куда.
Конвоиры-автоматчики, следившие, как их коллеги-надзиратели сбиваются со счета, проверяя подопечных, посмеивались, зубоскалили:
— Да бросайте это грязное дело: подумаешь, сто арестантов больше, сто меньше. По дороге подберете новых для общего счета.
— И этих некуда девать.
— Кончай канитель, поехали скорее!
Раскрылись тяжелые ворота. Во двор въехало несколько «воронов». Нас затолкали в эти «собачьи будки» и повезли.
Долго колесили, пока добрались в какой-то безлюдный железнодорожный тупик. Нас выгрузили на маленькой станции. Мы увидели длинный эшелон, составленный из мрачных теплушек и «столыпинских» вагонов, потрепанных, исхлестанных дождем. Страх наводили зарешеченные оконца и бесчисленные автоматчики, оцепившие эшелон. Конвоиры метались вдоль состава, ругались последними словами, подгоняя арестантов, чтобы быстрее занимали свои места.
Лаяли, рычали сторожевые овчарки, готовые обрушиться на каждого, кто отставал.
— Ану там, интеллигенция, пошевеливайся! — кричал здоровенный охрипший сержант, подталкивая прикладом автомата хромого старика к теплушке. — Думаешь, возиться с тобой будем?!
— Теснее там сжимайся, контра! — орал другой. — Привыкли разъезжать в мягких вагонах! Кончилось ваше время!..
— Быстрее там утрясайся, разлегся, как у батьки на баштане! Потеснись там, сукин сын, не то потесню!..
Казалось, что нам повезло — нас втиснули в «столыпинский» вагон. Густая проволочная сетка отделяла купе от узкого коридора. Арестанты посильнее и половчее захватили полки, остальные стояли, прижавшись друг к другу, и не могли повернуться. Им, бедным, придется так стоять, пока кто-то уступит место, чтобы немного подремать.
Вдоль проволочной изгороди, отделившей от узников коридор, неторопливо шагал тучный, краснощекий старшина, присматриваясь, не слишком ли вольготно устроились арестанты, требовал становиться плотнее, чтобы втиснуть еще немного пассажиров…
От старшины несло самогоном. Маленькие бегающие глаза были подернуты злобой. Иначе как «фашистами» и «контрой» он нас не называл. Останавливаясь то у одного «купе» то у другого, тщательно осматривал наш «зверинец», нет ли чего подозрительного, ругал, обзывал каждого, испытывая истинное удовольствие.