Друзья лагерники завидовали ему, поздравляли от души. Но были среди них и скептики. Те предупреждали: «Не кажи гоп, пока не перескочишь». И оказались пророками. Рано радовался бывший капитан дальнего плавания, рано строил планы на будущее.
За три дня до освобождения его, беднягу, вызвали в спецчасть лагеря и дали прочитать казенную бумагу. Прочитал — и у него потемнело в глазах! Там было написано, будто он, Сирота Давид Павлович, находясь в лагере, вел «антисоветские» разговоры, стало быть, за двадцать лет заключения он еще не перевоспитался. Прибавили еще пятерку…
Прочитав эту пакость, человек упал в обморок. Его отвезли в тюремную больницу, где провалялся три месяца, а теперь опять везут в лагерь отбывать новый срок…
На сей раз приговор ему вынесла не «тройка», а «особое совещание». Но разницы между ними — никакой. Одного поля ягодка.
Рассказ этого славного человека, к которому мы с первых минут прониклись уважением, нас потряс. В нашем углу, как на грех, все как один были осуждены «особым совещанием», выходит, что и нас может постигнуть судьба капитана из Одессы. Нечего сказать, богатая у нас перспектива!
Он заметил, что мы приуныли, глядя на него, и он оживился:
— Ничего, добрые люди. Не следует унывать. Это я такой невезучий. Бог даст, и вы все вернетесь домой. Не может вечно так быть. Не теряйте надежды… Надо жить надеждой… — Подумав с минуту, он широко улыбнулся и добавил: — Знаете, в больнице, откуда я еду, рядом со мной лежал один веселый грузин. И вот он мне говорит: «Скажи мне, Давид дорогой мой, что это за б… Надя, Надежда? Все с ней живут…»
Мы громко рассмеялись. И это возмутило старшину, он подбежал к нашему купе, окинул нас свирепым взглядом и кинул:
— Я вам дам, смеяться! Замолчите, гады!
Наш эшелон двигался дальше и дальше на север. Подолгу стоял на запасных путях. Тут уже царила суровая зима. Все вокруг побелело, навевая на нас, южан, страх. Завывала метель. Крепчал мороз, и мы мерзли, как собаки. Но кого это волновало. Нечем было топить. Чугунка, что посередине «Столыпина», едва теплилась. Податься бы в тайгу за дровами. Но об этом можно было только лишь мечтать. Не положено. Изредка нам швыряли прелые сухари, которые невозможно было разгрызть. Рыбины, которые мы рвали на куски, были так пересолены, что нельзя было их в рот брать. Погибали от жажды — не было ни капли воды. Казалось, что не доедем до места. Раз в три дня приволокли ведра с бурдой, от которой все внутренности переворачивало. А на остановках население нашего «Столыпина» все увеличивалось, становилось еще теснее.
Люди возмущались, скулили, как же так можно издеваться над людьми? Кому жаловаться? Когда это кончится? Но конвоиры требовали молчать, помнить, что пререкаться — это бунт, а с бунтовщиками можно в считанные секунды расправиться. Это для них особого труда не составляет. Тут действует «закон — тайга!».
Было невообразимо тесно. Ноги опухли. Негде присесть. Голова кружилась от духоты. Но в том, что прибывали все время новички, тоже какое-то утешение. Швыряли сюда узников разных национальностей, из разных краев и республик. Каждому было о чем поведать. А мы ведь сидели долгие месяцы в тесных камерах и сырых темницах, не видя живого человека, туда и луч солнца не проникал, ни дневной свет, газет не читали, не знали, что происходит на свете Божьем, и теперь от новичков слышали много интересного, волнующего.
Будучи запуганы, многие боялись лишнее слово проронить, а бывалые лагерники с номерами-бирками на черных бушлатах и фуфайках — люди из «особых режимных спецлагерей» — никого и ничего не боясь, болтали все, что им на ум взбредет. Им было на все наплевать. Дальше Воркуты не пошлют, больше четвертака или «вышки» не припаяют. И они говорили такое, что даже родному отцу-матери не отважишься рассказать.
Наш эшелон уже был за тридевять земель от родного края. Впереди, на тысячи верст раскинулась пустыня, снежная пустота. Казалось, уже ничего живого нет впереди. Безлюдье, и казалось, теперь уж, пожалуй, никого не подсадят, никого не втиснут и живыми как-нибудь доберемся до своего лагеря. Но вот на одной из пустынных остановок в наш закапелок все же затолкали высокого, широкоплечего старца с окладистой белоснежной бородой и ясными детскими глазами, похожего на Божьего праведника, того самого библейского мессию, которого человечество, в особенности иудеи, ждет не дождется вот уже много тысячелетий.