Мы потеснились, уступив «бате» местечко. Он снял с плеч видавшую виды котомку, изодранный брезентовый плащ, шапку-ушанку, с трудом отдышался, кое-как пристроившись на уголочке нижней полки, окинув нас ясным, неунывающим взглядом, и заговорил:
— Ну, здоровы бывайте, мужички — коллеги по несчастью! Здорово, братья-славяне и инородцы! Чего так приуныли, молодые люди? Выше головы, везут то нас бесплатно, в классном «Столыпине», чего же тужить?!
И громко, раскатисто рассмеялся.
Старшина-надсмотрщик, разъяренный, подбежал к нашей шумной «каюте» и, пригрозив кулачищем, заорал:
— Погляди-ка на него, старый лапоть. Еще хохочет… Ты, фашистское отродье, вот я тебе сейчас посмеюсь!..
Старик, которому уже было, пожалуй, далеко за восемьдесят, вскинул на озверевшего конвойного насмешливый взгляд, покачал головой, насупился:
— Что ты, начальничек, кто здесь фашистское отродье? Я-то? Да я сроду живого фашиста в глаза не видел. Я с самого тридцатого года на полном чекистском пансионе. Меня гонют из одной тюрьмы в другую, из одного лагеря в другой. Даже на фронте не удалось повоевать, меня держали за решеткой…
— Стало быть, заслужил такую честь, — огрызнулся старшой. — Опасный преступник, видать, старина! Если в таких летах и не выпущают — стало быть, за дело. И не гавкай!..
Старик угрюмо отозвался, приглаживая седые усы и бороду:
— Конечно, очень страшный я преступник. А как же! Только язык у тебя, начальничек, без костей… Фашистом ты обозвал бывшего путиловского слесаря. Может, слыхал о таком городе — Питере? На Путиловском заводе там работал… Слыхал о таком городе и заводе? Ну, вот! Хорошо, что слыхал. А то, что там в семнадцатом году была революция, тоже слыхал? Отлично! Вот и договорились. Так я скажу тебе, что этот «фашист», который сидит перед тобой, был солдатом революции, в Красной гвардии служил и участвовал в штурме Зимнего дворца. Когда из крейсера «Аврора» пальнули. Может, в школе тебя учили, должон знать… Был я тогда депутатом рабочих и солдатских депутатов. Товарища Ленина видел вот так, как тебя. Только без этой проволоки и не в «Столыпине». А до революции два годика отсидел за идею в Шлиссельбургской крепости…
А в тридцатом году какой-то из подлецов накатал на меня донос, будто я на каком-то собрании в цеху за кого-то голосовал, не то за левых, не то за правых, еще за каких-то, кто его знает за кого. Одним словом — за кого-то голосовал. А я, между прочим, в то время не мог голосовать, ибо в больнице лежал. Старая фронтовая рана открылась, и осколок вытаскивали. Какой черт тебе голосование. Короче говоря, Данилова Сергея Потаповича — так меня величают — потащили в «Кресты» — есть в Питере такая милая тюрьма, может слыхал?..
И пошло-поехало. Попал в черный список. Самому Господу Богу жалуйся, не поможет! «Обработали меня хорошенько, так, что ни одного зуба во рту не оставили, и погнали на Соловки, оттуда прямо в Магадан. И все без суда, без трибунала и следствия. Просто так, за здорово живешь! Думал, пропал Данилов на вечные времена. Не видать тебе больше своего Питера, дома, семьи, детей. Ан нет! Вот кончилась Отечественная. Вызвали меня в спецчасть, а там какие-то высокие чины сидят. Смотрят на меня с сожалением и говорят: что ж, товарищ Данилов. Не обижайся на нас. Произошла ошибочка. Напрасно тебя столько годов держали за колючкой. Не взыщи. Лошадь на четырех ногах спотыкается, а у чекистов всего две ноги… Езжай с Богом на все четыре стороны. Ты свободен. Проверяли и решили, что ты ни в чем не виноват… Пойди к начальнику режима, он тебе выпишет новую фуфайку и штаны. Даст сухой паёк на дорогу, да литер на поезд получишь…
Взял я этот литер, фуфайку, сел на лавочку и задумался. Куда мне деваться? Жизнь прошла понапрасну. Старый, больной, измотанный. Кому я теперь нужен? Кому какую пользу могу принести? В Питер податься? Кто меня там ждет? Кто Данилова помнит? Ни кола, ни двора. В блокаду вся родня от голодухи вымерла. Ни жены, ни детей, ни внуков. Двое сыновей под Сталинградом погибли. Измучились ребята. Шутишь, дети «врага народа»… Столько лет страдал в заключении. Сильно ослаб. Куда мне деваться. Посмотрел свой литер, а там раззява начальник написал вместо Ленинград Казань. Пришел я к нему, показываю, а он за бока, хохочет. «Какая тебе разница, дед, куда ехать. Вся Россия — твоя. Вот и гуляй! А переделывать ничего не буду!»