А я ему в ответ:
— Нижайше кланяюсь вам в ножки, мудрые начальнички. Думал, что протяну еще годик-другой и отправлюсь на вечный покой, самое большое проживу три. Так вы меня осчастливили и к моим восьмидесяти пяти годочкам прибавили еще двадцать пять. Вот и спасибочки за это. Какие вы щедрые и как вы заботитесь о нас…
Старик смеялся до слез, шутил, острил, а смущенный старшина глядел на него с возмущением, не зная, что делать.
— Ты бы, старина, — сказал тот, — язык прикусил. Меньше бы болтал, тогда не пришлось бы всю жизнь скитаться по тюрьмам да лагерям. Ты Сталина не трошь, и он тебя не тронет… Сиди и не каркай. Вот и тут мне разводишь пропаганду, может, хочешь, чтобы еще какую статью присобачили? Устроим…
— А мне, начальничек, уже все равно. Можешь прибавить еще сколько хочешь.
Он махнул рукой и глубоко задумался.
Как ни было тяжело на душе, слушая грустную исповедь многострадального старика, к которому мы все прониклись уважением, но слушали внимательно, не перебивали. Мы еще больше потеснились, чтобы он сидел поудобнее. Хотелось что-то хорошее сделать для него, но мы были беспомощные, несчастные, как и он.
Колеса отбивали все новые километры. Над крышей завывала метель. Дорога, казалось, никогда не кончится. Но вот поезд замедлил ход. Неистово заскрежетали тормоза, и вскоре состав остановился. Неужели кончаются наши муки, прибыли на место? Мы попытались узнать что-либо у грозного старшины, но тот сердито выругался, мол, зекам не положено все знать, скажут, когда нужно будет! Но из разговора конвоиров дошло до нас, что стоим неподалеку от Вятки…
Может быть, это последняя станция, здесь и будет наш лагерь? Но кто-то из солдат успокоил нас: ишь, чего захотели! Да разве можно держать таких злодеев так близко к центру? Как бы не так! Нам уготовано местечко за тысячи километров отсюда, на самом краю света. Тут нас скоро выгрузят и какое-то время продержат на пересылке, в старинной деревянной тюрьме, построенной еще царицей Екатериной. Это тюряга известная своим ужасным режимом, строгими тюремщиками и особенно… клопами. Они подобны диким зверям…
Всю ночь мы стояли в глухом тупике, а на рассвете нас выгнали из вагонов и под усиленной охраной конвоиров и собак-волкодавов погнали на дальнюю окраину города, где за высоким старинным забором раскинулись приземистые постройки знаменитой тюрьмы.
Трещал мороз. Все вокруг было занесено снежными сугробами. Согнувшись в три погибели, сжавшись от невыносимого холода, мы шагали, утопая в снежные сугробы, к мрачным средневековым воротам тюрьмы. Казалось, вот они раскроются перед нами и примут в свои объятия, сможем согреться, поесть миску бурды, напиться воды. Но нас встретили наглухо закрытые ворота и мрачные часовые, торчавшие на деревянных вышках.
Казалось, что от стужи мы околеем. Стояла долго-долго, толпа измученных, изголодавшихся арестантов, полураздетых, больных, мечтавших попасть в те казематы, которые раскинулись там, за этими страшными воротами. Но они не раскрывались.
Но вот появились какие-то начальники в длинных овчинах, меховых шапках-ушанках. Они смотрели на нас с нескрываемым презрением. Переругивались, кляли нас, словно мы сами, по своей доброй воле пришли сюда в гости.
Тюремщики были явно недовольны нашему появлению. Суть недовольства состояла в том, что мы здесь оказались нежеланными. Какого черта, мол, пригнали такую ораву, когда и без них некуда девать старых узников. Все камеры забиты до отказа, а людей гонят и гонят сюда со всей страны, словно Вятская тюрьма одна и она к тому же резиновая. Правда, начали по соседству строить новую тюрьму, да стройматериалов высокое начальство не присылает — и строительство застопорилось. Начальники в длинных овчинах поругивались нецензурными словами, будто мы во всем виновны, а тем временем мы мерзли на морозе и изнывали от голода и жажды.
Долго мучились на пронизывающем северном ветру. Бездушные тюремщики не обращали на нас внимания, только огрызались, когда с разных сторон арестанты начали шуметь, ругаться, требовать, чтобы к нам вышло высокое начальство.
Наконец раскрылись ворота и после долгой и надоедливой переклички нас загнали в заснеженный двор тюрьмы, а оттуда в небольшой, холодный и грязный, полуосвещенный барак.
Надеялись как-то согреться, да где там! Деревянные стены и огромная железная печь, стоявшая посредине барака и занимавшая много места, были покрыты изморозью. И было тут не намного теплее, чем на улице. Поднялся страшный шум, галдеж — перемерзшие, изголодавшиеся в дороге узники стали захватывать, штурмовать места на холодных нарах, у холодной печи кое-как устраиваться.