Ко всем своим бедам профессор еще и плохо видит. Очки, что носит, никуда не годны. Где же он тут найдет другие очки?
«Да, и все это называется — жизнь», — повторял он, все время качая беспомощно головой.
Но он был бессилен что-либо здесь изменить. Каких только людей он тут не встречает! Сколько пользы они могли бы принести державе! Большинство из зеков попались по глупости. Какие же они преступники. «Дела» большинства шиты белыми нитками. Отец его когда-то был директором гимназии, вот вспомнили и сыну припаяли десять лет ни за что, ни про что. Любознательный очень, успел познакомиться здесь, в бараке, со многими беднягами. Вон там, в дальнем углу, на нижних нарах, ест ржавую кильку очень хороший человек — контр-адмирал Латушкин, в прошлом правая рука главного начальника военно-морского флота Кузнецова. Ведал картографическим отделом министерства. Издавна заведено, что морские державы обмениваются картами, где указаны места нахождения опасных рифов и скал. Еще при Петре I обменивались такими данными. Кто-то донес на Латушкина, будто рассказал сослуживцам анекдот об очередях в магазинах. Целый год мучили человека, но не к чему было придраться, никакой антисоветской агитации человек не проводил. Тогда ему пришили «шпионаж». Когда он работал в министерстве, отправлял картографические данные капиталистическим странам… Позвольте, какой же это шпионаж? Чистейший бред! Ну, вот он сидит и ждет этапа. А человек знатный, заслуженный. Еще в гражданскую войну был капитаном крейсера. Имеет много орденов и медалей…
Профессор на несколько минут притих, тяжело вздохнул и продолжал:
— А тут, где вы сидите, несколько дней тому назад сидел генерал-лейтенант Телегин… Может, слыхали такую фамилию? Во время войны был членом военного совета у маршала Жукова. Правая его рука… Дали двадцать пять лет… Куда-то отсюда отправили. Мы с ним тут подружили. Милый человек. Герой…
Я был потрясен, услышав это. Славный человек, я его отлично знал по фронту. Вручал мне ордена и медали. На моих наградных листах стоит его фамилия.
Профессор показал пальцем на уже немолодого стройного мужчину средних лет в шляпе и тонком модном пальтишке, который сидел на полу, доедая свою пайку хлеба.
— Видите этого зека? Очень интересный человек. Ленинградец. Известный тенор оперного театра. Пеньковский… Тоже очутился в нашей компании. Как это вам нравится?
— Да, очень это мне нравится…
— Вот так, голубчик… И это называется — жизнь. Воистину — «Человек — это звучит гордо!..»
И он рассказал мне о многих известных людях-военачальниках, о министре, академике, инженерах, с которыми он за это время успел познакомиться в этом страшном бараке…
Я слушал этого доброго, разговорчивого толстяка, и мне казалось, что вижу страшнейший сон. И в сотый раз спрашивал себя:
«Сколько это может продолжаться? Когда кончится этот кошмар?»
Длинный, худющий белобрысый надзиратель вошел в барак, окинул внимательным взглядом узников, лежавших и сидевших где попало, и после долгой паузы спросил:
— Может, кто желает из вас подышать свежим воздухом, немного размяться, чтобы ноги не приросли к полу, а зад к нарам? Кто желает — на выход! Есть благородное дело…
— Опять дело, начальничек? Мы уже сыты вашими делами…
— Постой, постой, да я вполне серьезно, — добавил он. — Ну, подышите воздухом. На дворе хорошо, не то что здесь…
— Чего это вдруг такая милость, начальник? — крикнул кто-то с верхних нар. — Пожалели нас?
— Немножко лопатой поворочать. А то вижу — поотвыкали. Поупражняетесь лопаточкой, киркой, — мягче продолжал он. — Получите лишнюю миску супчика, пайку хлебца… Не помешает ведь. Правда?