— Понял… Десятку дали…
— Ну, это еще по-божески. Скажи спасибо… — Тебе сколько отмерили? — спросил он бородатого украинца, съежившегося от стужи.
— Двадцать пять, пять и десять…
— Ого! Солидно… А за что столько сыпанули тебе?
— Да ни за что! Разве сам не знаешь?
— Ты мне брось «ни за что»! — важно оборвал он его. — Врешь, как лохматый пес! Ни за что — десятку дали бы, — кивнул он на хлопца, которому десятку дали.
Кто-то из зеков рассмеялся, и начальник замялся, поняв, видно, что проболтался.
За воротами началось какое-то движение, послышались громкие голоса, ругань. Вот появилось несколько надзирателей в полушубках с блокнотами в руках.
Мордастый наш «собеседник» оживился. Выбросив окурок, он отдал команду построиться.
И началась нудная, долгая перекличка. Лагерные грамотеи то и дело сбивались со счета — и все начиналось с самого начала.
Казалось, эта новая канитель затянется до вечера, но Бог миловал и перед нами раскрылись тяжелые лагерные ворота.
И в это время кто-то из наших воскликнул:
— Мужики, гляньте, кажется, профессор!
Мы обернулись. По пустынной дороге, пробитой нами, с трудом волоча ноги, шел солдат и тащил на плечах казанского профессора, который с трудом дышал.
Мы обомлели, расступились, давая дорогу молодому, измученному солдату с его тяжелой ношей. У всех, казалось, отлегло от сердца, мы были восхищены этим молодым парнем в солдатском полушубке, готовы были снять перед ним шапки.
— Да, мужики, — отозвался кто-то вслух, — значит, есть еще на земле добрые люди… Притащили старика… Не погубили его…
Мы с необычайной благодарностью глядели на молодого, светлоглазого юношу, пропотевшего насквозь и не знали, как ему выразить свое восхищение.
Наша колонна втянулась в раскрытые ворота, и они закрылись за нами — Бог весть на сколько лет…
В каменоломне
Здесь, в этом знаменитом «раю», узники не едят даром свою пайку хлеба.
Оказывается, это был еще не главный лагерь, а пересыльный. Здесь мы пробудем какое-то время, пока нас «рассортируют» и придут «покупатели» отбирать зеков на работу.
На сотни километров по тундре раскинулись угольные шахты. Нам еще предстоит путь на рудники.
Казалось, что после стольких мучений, такого трудного перехода мы окажемся под крышей, сможем отогреться, прийти в себя.
Но не тут-то было!
Сначала долго пришлось стоять возле каптерки — полу-развалившегося барака, чтобы получить старый бушлат, фуфайку, башмаки.
Вместе с этими «мундирами узников» каждому выдали номера, которые надо было пришить на спину — у зеков нет ни фамилии, ни имени, только номера…
Мы узнали, что это одно из великих «изобретений» самого Лаврентия Павловича Берии…
Страшно было видеть узника с белым лоскутом на фуфайке, на котором был нарисован номер. Мне выпал Б-2-157…
Долго тянулась процедура переодевания. Только к полуночи нас погнали в полумрачный барак, наполовину вросший в землю. Там нас снова пересчитали — не сбежал ли кто-нибудь — и выдали наконец-то миску бурды с пайкой мерзлого хлеба.
Мы не заметили, как прошло время.
Длинный, полутемный барак до отказа забит зеками, и невозможно было найти уголок, куда приткнуться. Он нас встретил шумом, криками, руганью. Двухъярусные нары заняты — люди лежали на одном боку, прижавшись друг к другу. Лежали на полу, в проходах, под нарами. Тускло горели тут и там электрические лампочки. Душно и совсем нечем было дышать. Люди задыхались. Тут и там возникали ссоры, ругань. Уснуть невозможно. То и дело раздавались громкие команды:
— Славяне, переворачивайтесь!
Так тянулась безумная ночь. Больше всех попадало храпунам, которые своими руладами никому не давали вздремнуть. Трудно представить, как удалось начальству втиснуть в этот барак, напоминавший запущенную конюшню, столько народу. Несмотря на дикую усталость и стужу, хотелось бросить этот «уют» и выбраться на свежий воздух, но дверь барака всегда на замке и до подъема нечего было и мечтать о том, чтобы вырваться хоть на несколько минут на волю.
Так, переворачиваясь с трудом с боку на бок, мы скоротали ночь.
Чуть-чуть забрезжил рассвет. Загрохотал замок на дверях нашего барака. Послышался грозный голос надзирателя: «Подъем! На выход!»
Поднялась страшная суматоха. Более двухсот узников засуетились, сваливались с верхних нар, стали хватать свои валенки, башмаки, фуфайки. Кричали, ругались. Кто-то не мог найти свою обувь, одежду, портянки. Барак в одну минуту превратился в взбудораженный пчелиный улей. Толпились у выхода, стараясь поскорее вырваться на свежий воздух. Отовсюду неслись команды — строиться! Начинается перекличка. Ругались дежурные, надзиратели, начальники колонн. К единственному умывальнику и «параше» выстроились длинные очереди…