Все эти мысли игом пронеслись в моей голове...
-Нет, этого, к сожалению, не получится, - ответил Гладышев, - я пишу стихи, но почти сразу же сжигаю их, и лишь иногда, когда меня посещает вдохновение на это в кругу друзей или они, приходя ко мне домой, застают меня за этим, мои произведения становятся достоянием других. Кое-кому из этих людей, - он окинул взглядом кампанию, - достались обрывки моей души, моих чувств и страданий. Я никогда не даю сам, но если меня просят, то не отказываю, но от этого радости большой, в общем-то, не испытываю: когда я отдаю написанное, то кажется, что я отдаю кому-то кусочек своей души, и её у меня становится всё меньше и меньше, и это меня сильно беспокоит. Я боюсь, что когда-нибудь, если я буду вот так отдавать и отдавать свои стихи, а они само откровение, то души у меня и вовсе не станет. Поэтому я жгу написанное.
-Зачем же ты тогда, вообще, пишешь, раз опустошаешься? - спросил я поэта.
-Не знаю, - усмехнулся тот, - видимо, это способ моего существования. Я без этого не могу. Мне страшно, но я пишу, страшно, но я отдаю, страшно - и я сжигаю, понимаешь? Я боюсь опустошения, и это мешает мне писать. Но я чувствую, что, если не буду писать, то опустошение войдёт в мою душу с чёрного хода, через бездействие, и потому я балансирую между страхом и стремлением, между парадных выходом и чёрным входом. Это очень тяжело, очень трудно, но я балансирую, потому что упасть в забвение легче всего, усталость и лесть в человеке живучи. Но я побеждаю их своим желанием писать, потому что испытываю при этом ни с чем несравнимый экстаз вдохновения. Вот ты имел когда-нибудь женщину?
-Я? - вопрос был неожиданным и застал меня врасплох, потому что Гладышев, увлечённый своими рассуждениями и не обращающий внимания ни на кого и ни на что, задал его так громко, что обернулась не только Вероника и рядом сидящие, но и другие посетители ресторана, сидевшие за ближайшими столиками. Я не знал, что отвечать, потому что с одной стороны мне не хотелось ударить лицом в грязь, но с другой я стал вдруг центром внимания едва ли не половины зала, и мне было от этого чрезвычайно стыдно. Кроме того, мне совсем не нравилась перспектива предстать перед Вероникой в дурном свете или обидеть её своими словами. Я итак уже, наверное, сильно упал в её глазах, рассказывая пошлые и непристойные анекдоты. Сомнения, стыд и смущение рвали меня на части.
-Так вот, - не обращая внимания на то, что я ему ничего не ответил, как будто это было само собой разумеющееся, на то, что все вокруг смотрят на нас и слушают, навострив уши, что же он скажет дальше, продолжал Гладышев, - экстаз, который ты испытывал от этого занятия, - ничто по сравнению с моим экстазом вдохновения.
Вокруг раздался нехороший, недружный хохот, и это отрезвило Гладышева. Он, словно очнувшись, осмотрелся вокруг себя своими пожирающими пространство и свет, странными глазами, покраснел и потупился, уставившись вниз и не находя места своим рукам. Все, по кому он полоснул своим жутким взглядом, вздрогнули, будто от удара электрическим током, сами не замечая, изменились в лице, стали недоумевающе-удивлёнными, растерянными, испуганными и поспешили отвернуться.
Лишь через несколько минут к Гладышеву вернулась способность говорить, и он снова, как ни чём не бывало, продолжил рассказ:
-Я не раз думал писать и складывать свои стихи где-нибудь в тайнике. Но тайника такого нет. Самый надёжный тайник вот здесь, внутри, в голове. Я согласен был бы, чтобы мои стихи опубликовали после смерти. Это было бы честно. Человечество получило бы ещё одну крупицу духовности в общую копилку культуры, и душа моя осталась бы целой. Да, и к тому же, наша страна так устроена, что в ней не признают истинных поэтов при жизни. Так было во все времена. Ей почему-то нравится всякая посредственность. Зачем мне испытывать какие-то коллизии по отношению недоброжелательности, а тем более, зависти. Нет пророка в своём Отечестве. Такое ещё с Иисусом Христом случилось в его родном Назарете. Наша страна признаёт гения только тогда, когда он уходит из мира сего. Вот тогда можно спохватиться и признать его.
-От чего ты так думаешь? - я был не согласен с ним. - Ведь есть же и у нас признанные поэты и писатели, или ты хочешь сказать, что они все подряд недоросли, неучи и дебилы? У них даже звания есть лауреатов там всяких заслуженных и прочих.
Гладышев заулыбался широко и иронично:
-Милый мой друг! - рассмеялся он. -Всё это бездарности, понимаешь? Без-дар-но-сти. Это ремесленники от искусства, делающие на искусстве деньги и тем живущие. Они выполняют лишь социальные заказы правящих, власть имущих. А настоящий творец не может заставить себя заниматься этим, писать то, что ему не нравиться, что не угодно его душе. И тем более, не заставит писать его кто-нибудь другой. Дух творца истинно не принадлежит даже ему самому, а выполняет лишь волю провидения Господнего, высшего разума, который действует через него на земле. Только Бог может подсказать человеку истинное. Земные же правители руководствуются более насущным, земным и преходящим. Они держат власть и заказывают музыку такую, какую считают себе необходимой, а ремесленники эту музыку играют, переливая из пустого в порожнее. Они не пишут ничего своего, да своё у нас в Российской Империи и не печатают. Издавна на Руси и цензор, и чтец самый главный был царь и его свита. А царь у нас нынче от дьявола, коммунистического толка. Будет другой царь, и ремесленники от искусства перестроятся и будут плясать под его дудку. Правда, последует некоторое замешательство и кризис, но будь спокоен - они его преодолеют и запоют на новый лад. А кризис будет только от того, что дудка слишком долго не менялась, почти, что век уже. Это ремесленники, это приспособлены, истинное закрыто для них, и им никогда не открыть и малой толики правды. У них на каждую власть своя правда, которая удобна сегодняшним властителям. Истина для них закрыт и недоступна...