В твоих цветах и буйстве утону,
Зелёным лугом вывернусь. Прохладно
Ещё в лесу, не курится сирень,
И прошлогодний снег лежит устало.
В душе своей остатка грусти тень
В груди томит тревожно, запоздало.
Мне радостно, я чувствую приход
Тепла внутри меня, любви и чувства,
Что будит струны молодого серебра, их хоровод
Из тысяч голосов старинного искусства.
Умело петь, красиво жить и пить
Нектар любви, и в малом видя счастье,
И в небо радугу со звоном лить,
И тучи гнать, и спугивать ненастье.
"Да, уж, радугу лить у него хорошо получается!" - съязвил я про себя из зависти что ли, сам не зная толком, почему. Мне было в диковинку, что за несколько минут этот Гладышев начиркал столько всяких стихов, пуст и е очень красивых в отношении стилистики и где-то хромающих по смыслу и ритму, но всё-таки довольно прилично срифмованных, а, главное, на совершенно разные темы. Здесь у него и политика, и лирика, и интимные переживания, страдания любви, и какое-то воспевание своих чувств, то ли просыпающихся от наступления весны, то ли рождающихся под действием его собственного вдохновения и фантазии.
Всё-таки, что ни говори. А как поэт Гладышев заслуживал внимания, несомненно. У него такая богатая фантазия и неимоверная скорость сочинительства, что ему, несомненно, удалось бы установить рекорд в книге Инесса, если бы он туда обратился, по скорости производства стихотворных строчек.
-Вот это, - я указал Гладышеву на стихотворения, начинавшееся ловами "Уже полуденная слякоть...", - надо было как-то назвать. Оно без названия, по моему, не очень...
-Да, - согласился Гладышев, внимательно следивший за тем, как я читаю его стихи, - я бы назвал его "Осень". А вот первому даже и названия нет. Да оно и не очень удачно получилось, как мне кажется.
-Слушай, Гладышев, - обратилась к нему Вероника, видимо, решив взят, что называется, быка за рога, - у тебя совесть есть? Ты бы отстал от человека. Как ты уже достал всех своими непутёвыми стихами! Тоже мне поэт! Ну, чего ты человека смущаешь, заставляешь какой-то свой бред читать? Он же тебя впервые видит сегодня, а ты ему уже навязался. Он ведь подумать может, ненароком, что ты чёкнутый. Ты бы отсел от него на своё местечко, тем более, что сейчас Гвоздь вернётся, а он не любит, когда его место занимают, ты же знаешь! А уж тебе-то он точно спуску не даст! Пойди, лучше, развесели Анжелику, а то она сидит уже в гневе на весь белый свет, дымит как вулкан и вот-вот взорвётся.
Вика разговаривала с Гладышевым, как с ребёнком, нравоучительно-снисходительным тоном. Её высокомерное к нему обращение создавало впечатление, что она считает его за великовозрастного ребёнка, с которого и спросить нечего, а себя, по крайней мере, сострадательной нянечкой из дурдома, разговаривающей с душевнобольным.
Гладышев посмотрел на неё странным взглядом своих необычных глаз, который, кажется на неё нисколько не подействовал, но ничего не ответил ей, хотя по выражению его лица я понял, что он бы хотел ответить ей что-нибудь обидное, но не нашёлся в этом, и снова обратился ко мне:
-Ты знаешь, по моему, Пушкину было бы также неуютно в России при нынешнем режиме, как и почти два века назад при царском: суть-то у них одна, - сказал он друг ни с того, ни с сего, как будто бы мы только что и делали, как говорили о Пушкине.
Эта непоследовательность, несвязность и нелогичность разговора, в котором он вдруг, совершенно неожиданно прыгал с одной темы на совершенно к ней не касающуюся, другую, испугала вдруг меня, и я подумал: "А не имею ли я, в самом деле, дела с душевно больным, ненормальным психически человеком, у которого совершенно расстроено и раздолблено сознание. Он ведь, кажись, совершенно не помнит, о чём мы с ним только что говорили, что он, вообще, делал пять минут назад!"
Эта мысль поразила меня. Видимо, от этого лицо у меня сделалось таким, что посмотрев на меня, Гладышев вдруг, оправдываясь, сказал. - Ты извини, пожалуйста, у меня в голове столько много мыслей, что приходится некоторые говорить совершенно не к месту.
С этими словами Гладышев отсел на своё место.
-Я же говорю, что у него дома не все! - сказала мне Вероника тихо, словно пытаясь оправдаться. - Я его не понимаю и никогда, наверное, не пойму.
Она взяла у меня из рук бумажки со стихами и, усмехаясь, спросила:
-Ну, что это такое?! "Пусть сохнет мой усталый пень..." Чушь какая-то собачья! Стихоплёт несчастный! Пародиста на него нет! Его же в пух и прах можно разделать, как ты считаешь?
-Не знаю, - ответил я ей, потупив взгляд, как будто она говорил обо мне.
Мне было досадно за Гладышева, и я вовсе не считал его сумасшедшим, хотя временами на это было очень похоже. Я знал, что у него в душе твориться подчас такое же, как у меня, когда стихотворения и мысли несутся, словно снег во время пурги, обгоняя в своём бешеном полёте друг друга. Если был "психом" Гладышев, то, значит, был психом и я. Меня начинали раздражать нападки Вероники на Гладышева, а потому, наверное, и вообще её вид и манеры поведения.