Давайте, идите, ради Бога, но не трогайте его руками, не прикасайтесь ни к нему, ни к чему-нибудь другому, иначе можете сделать непоправимую беду. Он проводами обвешан всякими, трубками. Не дай бог, выдерните что-нибудь, - сами, того не желая, убьёте человека...
Она огляделась по сторонам, затем завела меня в коридор за дверью, в котором было несколько стеклянных, прозрачных дверей. За ними кое-где горел синий свет, призрачно освещая палаты, а в других было совсем темно. Как сейчас помню тот специфический запах, стоявший в коридоре. Особый, медицинский, заспиртовывающий, кажется, всё, что попадёт в его атмосферу. Мне этот запах до сих пор напоминает смерть.
Медсестра открыла дверь одной из реанимационных палат и, жестом показывая, что мне надо туда, сказала, подавая белый халат:
-Я буду рядом. Если случиться что-то непредвиденное, я вам сообщу. И помните, что у вас только десять минут.
Дверь за моей спиной закрылась, и я очутилась в небольшой комнате, даже не в комнате, а, скорее, в отсеке, отгороженном от соседнего стеклянной стеной-перегородкой. На потолке тускло горела синяя лампа, и от этого в палате стоял призрачный, неверный полумрак, в котором все предметы приобретали подобие теней.
В одном углу возвышалась пирамида аппаратуры, оживляющей мертвенный полумрак своими разноцветными лампочками, и, слабо попискивала приборами. В другом стояли какие-то стеклянные шкафчики. В третьем был столик на колёсиках с хромированными медицинскими ванночками для шприцев, с инструментами, ватой, бинтами, склянками, плиткой, тиглем. Всё это производило не лучшее впечатление. В четвёртом, пустом углу угадывалось какое-то ведро с чем-то непонятным: то ли мусором, то ли ещё чем-то...
В центре палаты стоял стол, напоминающий операционный. Рядом с ним тоже стояла медицинская этажерка с приборами и инструментами.
Я подошла к столу и чуть не обмерла от ужаса, охватившего меня вместе с отчаянием и страхом. Трудно было поверить, что передо мной лежит человек. Всё, что осталось от него - это обрубок мяса, длинною чуть больше метра, замотанный в бинты. Всё, что не было покрыто простынёй, было замотано и перебинтовано. Лица не было видно из под бинтов торчал лишь один нос и ещё один глаз. Под простынёй угадывались обрубленные по середину бедра культи, страшно и просто как-то, просто до невероятного обрывающиеся там, где должны были бы продолжаться ноги...
Мне трудно описать те чувства, которые возникли в моей душе при виде этих остатков человека, который был мне больше, чем другом, который был мне небезразличен, которого я, ещё не понимая этого до конца, любила единственного в своей жизни.
Жизнь в остатках его тела теплилась едва-едва и только лишь, наверное, благодаря дюжине полихлорвиниловых трубок, тянувшихся от различных мест его тела к тихо сипевшим, свистевшим, гудевшим и попискивающим аппаратам, нагромождённым в углу отсека, да нескольким жилам проводов, уходивших туда же.
Ещё когда мы шли по коридорам больницы, дежурная медсестра с грустью поведала мне, что жизнь поддерживается в теле Афони лишь только благодаря искусственной стимуляции жизненных центров. Такое состояние может длиться неопределённо долго, но положение больного безнадёжно, нет никакой надежды на хоть какой-то прогресс, и с каждым днём к нему приходится подключать всё новые и новые приборы и стимуляторы. В конце концов, все резервы будут исчерпаны, и тогда наступит конец. Никакие чудеса медицины не заставят вернуться тело к жизни, если сам организм отказывается это сделать.
-Честно говоря, - сказала она мне, - это уже не человек, а живой кусок мяса, извините, что это звучит слишком грубо. Но если эту аппаратуру подключить к трупу, то даже он оживёт в некоторой степени, если ещё не начал разлагаться. Да вы сейчас сами увидите...
Я спросила у неё, какие всё-таки шансы у него выжить, и она ответила:
-Не знаю, врачи между собой говорят, что никаких. Да, если и останется жив, то не сможет шевелить даже руками: у него многочисленный перелом позвоночника, в том числе, один - шейного позвонка, с многочисленными внедрениями осколков кости в ткань спинного мозга. Лучше б сразу помер, парнишка, не мучился!..
Я ожидала плохого, но то, что я увидела, было выше моих сил.
Мне хотелось, и обнять, пожалеть этот обрубок, погладить его, но страх что-то нарушить, повредить одну из полихлорвиниловых артерий, ещё доставляющих этому телу кровь и воздух для питания, останавливали меня. От жалости и невыносимого вида этой картины сами собой покатились слёзы и губы задрожали. Я не знала, что делать, но почему-то бросилась на колени перед столом и, стеная, ломая от отчаяния руки, принялась яростно и неистово молиться, не зная ни строчки настоящей молитвы и придумывая свою.