– Вот тогда-то, – проговорила с одышкой ведьма, – я и перебралась в эту пещеру, где наружный карниз на столько узок, что войти сюда за раз может только один человек, и поэтому я в гневе своем никогда не смогу покалечить больше, чем нескольких. Но эти несколько...
– Они хотели сжечь тебя, – прошептала со слезами на глазах Гвен, – и сделано то было в гневе, в гневе, сдерживаемом очень долго, дольше, чем может обуздывать его любой человек! Они унижали тебя, пытали тебя!
– Разве это вернет мертвых? – бросила острый взгляд на Гвен Агата.
Гвен заворожено уставилась на изнуренное лицо.
– Агата... – Она закусила губу, а затем выпалила:
– Ты желаешь искупить вину за отнятые тобой жизни?
– Чепуху ты городишь! – сплюнула ведьма. – Жизнь бесценна, отнятие ее не искупить ничем!
– Верно, – задумчиво произнес Род, – но можно еще возместить потери.
Острый взгляд врезался в него, сковывая почти столь же эффективно, как Дурной Глаз.
Затем, однако, взгляд посветлел, когда ведьма медленно усмехнулась.
– Ах так! – Она откинула голову назад и рассмеялась. Смех длился долго, и когда он утих, Агата вытерла глаза, кивая. – А! Я-то все гадала, зачем вы явились, так как никто не приходит к старой Агате, если они не желают чего-то, не жаждут того, чего не могут ни от кого больше получить. И у вас именно это, не так ли? Народ страны в опасности и нуждается в силе старой Агаты! И послал вас умолять меня прибегнуть к ней!
Ее тощее тело затряслось от нового спазма старушечьего смеха. Она тяжело дышала, постепенно успокаиваясь, и вытерла нос длинным костлявым пальцем.
– Хе-хе! Дитя! Ужель меня, женщину шестидесяти о лишним лет, надует самое что ни на есть невинное дитя? Хе! – и снова рассмеялась.
Род нахмурился; разговор терял управление.
– Я б не назвал этого именно “надувательство”. Смех ведьмы резко оборвался.
– Вот как? – сплюнула она. – Но ты попросил бы у меня помощи, да! И постарался бы ничем не вознаградить меня, нет! – Она перевела взгляд на Гвен. – А ты делаешь, что он тебе велит, не так ли?
– Нет! – воскликнула оскорбленная Гвен. – Я явилась сама по себе, молить тебя...
– О них! – прожгла ее взглядом ведьма. – Ужель у тебя нет никаких полос на спине, никаких шрамов на грудях, где тебе выжгли палачи? Ужель ты не знала боли от их зависти и ненависти, что явилась без принуждения, без уговоров, молить помочь им?
– Да. – Гвен почувствовала, как на нее снизошла странное спокойствие. – Меня дважды бичевали и трижды пытали, и четырежды привязывали к столбу сжечь на костре; и за то, что я жива сейчас и говорю с тобой, мне надо благодарить крошечный народ, моих добрых опекунов. Да, я познала узловатую плеть их страха; хотя никогда столь глубоко, как ты. И все же...
Старая ведьма кивнула, дивясь.
– И все же ты жалеешь их?
– Да. – Гвен опустила глаза, крепко стиснув руки на коленях. – В самом деле, я их жалею. – Глаза ее вскинулись, сцепившись с взглядом Агаты. – Ибо их страх – ремень с шипами, что сечет нас, их страх перед великой тьмой, стоящей за такими силами, как наши, тьмой неизвестности, и перед непредсказуемой судьбой, что мы приносим им. Именно они должны идти по жизни ощупью и всегда посреди кошмара, им никогда не познать звуков любовных, радости полета при луне. Разве нам не следует тогда пожалеть их?
Агата медленно кивнула. Ее старческие глаза заволокла пленка, они глядели в пространство на жизнь, ныне удаленную во времени.
– Так и я думала когда-то, в девичестве...
– Тогда пожалей их, – призвала Гвен, сильно разрывая поводья своего нетерпения. – Пожалей их, и...
– И прости их? – Агата резко вернулась в настоящее время, медленно качая головой, с горькой улыбкой в разрезе рта. – В душе я могла бы их простить. Рубцы и удары, раскаленные иглы, цепи и горящие занозы у меня под ногтями – да даже такое я могла бы им простить.
Глаза ее остекленели, глядя на минувшие годы.
– Но злоупотребление моим телом, моим прекрасным, стройным девичьим телом и моим зрелым расцветшим женским телом все те долгие годы, моей нежнейшей плотью и сокровеннейшей частью моего сердца, терзания этого сердца вновь и вновь, чтобы питать их, их страстный, бессмысленный голод... нет! – Голос ее сделался низким и гортанным – булькающей кислотой, черно-алмазным буром. – Нет, ни за что! Такого я никогда не могу им простить! Их жадности и похоти, их неутолимой жажды! Они приходили вечно и постоянно, входили взять меня и отшвыривали прочь; приходили за моей дрожащей плотью, а затем презрительно отталкивали меня, крича: “Шлюха!”. Вновь и вновь, по одному и впятером, зная, что я не отвергну, не смогу их отвергнуть; и поэтому они все приходили и приходили... Нет! Такого я никогда не смогу им простить.
Сердце Гвен разорвалось, должно быть, это отразилось у нее на лице, так как Агата пронзила ее мерцающим взглядом.
– Жалей их, если тебе так надо, – проскрежетала она, – но никогда не питай жалости ко мне!
Она с миг держала взгляд Гвен, а затем повернулась обратно к котлу, снова взяв свою лопатку.
– Ты скажешь мне, что тут не было их вины, – пробурчала она, – во всяком случае, их вина не больше моей в том, что их жажда толкала их ко мне столь же верно, как и моя принуждала меня принимать их с распростертыми объятиями.
Она медленно подняла голову, сузив глаза.
– Или ты не знала! Гален, кудесник из Темной Башни. Именно ему полагалось бы ответить на мою жажду своей. Величайшая ведьма и величайший чародей королевства вместе, разве такое не самое подходящее? Но он единственный из всех мужчин никогда не приходил ко мне, свинья! О, он скажет вам, что в нем чересчур много праведности, чтобы породить ребенка в таком адском мире, и все же истина в том, что он боится ответственности за того ребенка, коего мог бы породить. Трус! Смерд! Свинья!
Она погрузилась в котел, плюясь и ругаясь.
– Адское отродье, трижды ублюдок, недоношенная насмешка над человеком! Его, – закончила хриплым шепотом она, – я ненавижу больше всех!