— Женщины! Монастырь, кто спрашивал?
Я выхожу следом и иду по широкой аллее, в конце которой уже виднеются высокие под аркой ворота. Я обгоняю одну старушку, другую, третью и вдруг понимаю, что они тоже спешат, ковыляют, как могут, быстро, но куда же им поспеть за мной — молодым? Я сбавляю ход. Куда торопиться, успеем все.
Но вот и знакомые ворота, боковые, — распахнуты настежь. За ними слева келейка старца. Теперь она закрыта, но перед ней уже теснится народ — человек тридцать. Я спрашиваю: здесь очередь или как?
— Очередь, очередь, — отвечают запальчиво, торопливо.
— Ну тогда кто крайний?
— За мною будете! — отзывается пожилая женщина в платочке.
— Старец здесь? — спрашиваю я у другой женщины, кивая на закрытую дверь.
— Нет, в храме.
— Вот хорошо! Ну тогда я тоже пойду, может, причаститься успею… Из Крыма приехал, — поясняю я.
Смотрю на «бабушек» и уже не помню — за которой из них занимал? Приходится переспрашивать. Ну вот, теперь уже точно запомнил: в коричневом платочке с рисунком белым — это «моя», и на подбородке еще бородавка — для верности замечаю. Теперь можно смело идти в храм.
Служба уже идет, но я не могу понять — давно ли? Сегодня Литургия Преждеосвященных Даров, а я ее плохо знаю… В соборе сумеречно, ярко горят свечи. Людей много, но не битком; стоят, покашливают, вздыхают, слушают, прикладываются к иконам… Монахи поют на правом клиросе протяжно, неторопливо. По-монастырски.
Я захожу в исповедальню. Так вот где народ весь — не протолкнешься. Я пробираюсь бочком, выясняя все то же — кто крайний? Занимаю очередь и только тут понимаю, что исповедуют три священника и очереди тоже три. Отец Иона где-то там, впереди, его и не видно за беспорядочной россыпью покаянно склоненных голов. Слева у окна исповедует отец Арсений, это к нему я встал. Тоже людей много, но поменьше. И прямо справа от меня, чуть в глубине — молодой священник, отец Зосима, поблескивает благообразно и сердито очками — отчитывает за что-то прихожанку:
— Ты не оправдывайся, не оправдывайся. Кайся, раз исповедоваться пришла! — И пристукивает так рукой по аналойчику.
— Каюсь, батюшка, ка-аюсь! — сдается она и плачет.
Отец Зосима вздыхает, накрывает епитрахилью и читает разрешительную молитву.
Вдруг я вижу: далеко совсем — так кажется, а на деле метрах в четырех, не больше, — поднимается над всеми изможденный лик старца. Первое, что чувствуешь, — это крайнее, болезненное его истощение, а второе — покрывающую обильно человеческую немощь Божественную благодать. Как будто на миг преображается мир. Это чувствуешь быстрее, чем успеваешь понять. Старец склоняется, и все становится прежним.
Я закрываю глаза и жду. Окрик отца Арсения выводит меня из забытья.
— Э, отец, это что еще за голосование?!
Я поднимаю глаза и вижу действительно частокол взметнувшихся рук.
— Полчаса осталось, все не успеют, — поясняет, будто оправдываясь, монах.
— Ступай, ступай, отец, — машет рукой батюшка Арсений. — Все успеют. Кому надо — те все успеют.
Монах смущенно пожимает плечами и, поклонившись, уходит.
Значит, до Причастия осталось полчаса, и я, вероятно, тоже не успею поисповедаться… Но — в чем дело? — к отцу Зосиме никто не подходит. Вот он уже и собираться стал. Разве он не священник, разве ему не дана от Господа власть разрешать от грехов?! К старцу я потом пойду, а сейчас главное исповедаться и причаститься…
…Ну вот, слава Богу, причастился! И хотя тяжесть и смута все еще клубятся угрозами, но это где-то снаружи, а в сердце — я знаю, чувствую — Сам Господь, и Он оживляет душу, окрыляет и открывает новые горизонты!
Я выхожу из храма; в ушах от долгого стояния звон. Медленно иду на онемевших ногах в сторону келейки… и останавливаюсь, озадаченный. Не тридцать человек уже, а по меньшей мере семьдесят толпится у кельи. Оживление, суета, гомон: «Я за вами, а вы за мной были, а вот та женщина в красном берете за нами стояла, а теперь впереди… Эй, женщина, совесть имейте!». Гвалт стоит, как на базаре.
Я нахожу старушку, за которой занимал очередь, но и она в растерянности — поняла, похоже, что попала впросак.
Я становлюсь уже где придется и жду вместе со всеми. Рядом мужичок, крепкого вида, стриженный «бобриком», с пробивающейся сединой; говорит оживленно, обращаясь ни к кому и ко всем сразу:
— А перестал… перестал уже исповедовать этот, как его… батюшка? — ну да, батюшка. Прямо вот передо мной перестал, представляете? Моя очередь как раз, а он — хлоп, и все. Ну надо же…
— Да я вообще-то… Вот вы верите? — обращается он вдруг к женщине и тут же продолжает со скептической гримасой, не дождавшись ответа: — Да и я не верю. Никогда не верил и сейчас не верю… Но вот — надо же… Представляете… не болел никогда, а тут такое! — инфаркт и инсульт вдогонку. Все сразу. Представляете?! Нет, ну понятно… Работу потерял, переживал, не спал ночами… Но все же. За что мне?! Я ведь безгрешный. Ну нет у меня грехов, и все. Не пил, не курил никогда, и вдруг такое! За что?! — он в искреннем недоумении. — Не знаю… схожу к этому, как его… батюшке! Да, к батюшке схожу, может, вылечит?..