— Впрочем, соглашаюсь. Мы оба подумали об этом. Перед нами типичный пример «очарования» в самом начальном смысле этого слова — чем дольше здесь живешь, тем сильнее тебя охватывают некие чары, в природе которых мы пока не можем разобраться. Но сейчас меня больше заботит другое: не могу сказать, что потеряна уйма времени, но, согласись, и в этом направлении нам удалось продвинуться ненамного. Вот ведь как бывает: жил человек, причем незаурядный человек, а после него остались четыре строки биографии и тетрадка стихов. Мы даже не знаем, откуда он родом, кто была эта таинственная Натали…
— Я думаю, она была не местная.
— Почему?
— Такие стихи в ранней юности пишут.
— Логично. Но что дальше?
— Не знаю.
— Вот и я тоже. Хотя…
— Есть идея, дочка. Давай-ка наведаемся сегодня вечером в дом Петра Константиновича.
— Мне нравится эта идея.
— А вот мне не очень, но другого выхода я не вижу. Вдруг нам повезет?
— Папа, днем нельзя туда пойти? Как-то страшновато вечером.
— Трусиха. Вспомнила о голосах, доносящихся из того дома? Вот заодно и послушаем их.
— Но ты же сам говорил, что только дураки ничего не боятся… И все-таки ответь: почему днем нельзя?
— Никто в деревне не должен знать, что нас заинтересовал этот дом. Никто! Сейчас не первые дни нашего пребывания на Маре, и соседи нас не поймут.
— Ты думаешь?
— Уверен.
— Пришли, дочка.
— Папа, — сказала Маша, — не поверишь, но я по нему соскучилась.
— По Соловью-разбойнику?
— И по нему тоже, но я о доме говорю. Кстати, если Сергий Иоаннович Изволокин через Петра Константиновича имел отношение к дому Лукерьи, то к нашему — какое? Но ведь тебе завещали именно его.
— Очень интересный вопрос, дочка. Получив на него ответ, мы…
Закончить фразу я не успел, так как мое внимание привлек человек, сидевший на ступеньках нашего крыльца. Увидев нас, он поднялся:
— А я второй час вас дожидаюсь. Думал, уже не дождусь. Здравствуйте вам.
— Здравствуйте, Петр Васильевич. Считайте, вам повезло. Нас не два часа — две недели дома не было.
— То-то теща моя сказала, что вы вроде как уезжать отсюда надумали.
— С чего это она взяла? — удивился я.
— Наверное, сказал кто-то, — уклончиво ответил Зегулин. — У меня просьба к вам, Николай Васильевич.
— Пойдемте в дом, там спокойно поговорим.
— Да и здесь можно. Выручите, Николай Васильевич. Рублей двести одолжите? Понимаю, что много прошу. Но я отдам, честное слово отдам. Да и отработаю: только скажите, что сделать надо.
Я почувствовал, что от мужика несло перегаром. Но если ему надо опохмелиться, то почему он просит столько денег?
— Маша, — сказал я дочери, — иди в дом. Петр Васильевич, давайте присядем. Скажите, что случилось?
— Понимаете… Обычная история. У нас в хозяйстве зарплату по большим праздникам дают. А тут первое зерно пошло — и нам заплатили по двести рублей. Жена обрадовалась — старшую дочь обуть— деть надо, она у нас в, как его, в колледж поступила. Ну, вот. А я того…
— Что — того?
— Того… Пропил я деньги. Зараза. Даже не знаю, что на меня нашло. Теперь домой без денег лучше не возвращаться. К теще зашел сейчас, а она спрашивает, куда я запропастился. Пришлось наврать, что на шабашку ездил.
— Поверила?
— Не знаю, вроде бы да. Но если домой деньги не принесу, то хоть что говорить буду — убьет меня Нюрка. Вот такая я зараза.
— Эх, Петр Васильевич, Петр Васильевич. Руки у вас золотые, человек вы хороший. Ну, выпили с друзьями по бутылке. Но чтобы вот так…
— Это болезнь наша русская. От широты души. Умом чувствуешь, что остановиться надо, а не получается.
— Русская, говорите, болезнь? Не наговариваете на целый народ?
— А разве вы не видите, как у нас в Вязовом пьют, в Любимовске?
— Вижу. Но зарплату в два дня не все пропивают.
— Я особый случай. А знаете, почему русский мужик пьет?
— Почему?
— Почву он под ногами потерял. Вы на историю нашу посмотрите. Русский человек ведь не только ради куска хлеба жил. Много ли вообще человеку надо? Взять хотя бы меня. Картошка есть, порося на сало держим, куры есть, огород садим. Вы понимаете меня?
— Не совсем.
— Там у них все хотят денег больше заработать. А русскому человеку что-то душевное в жизни надо. В Бога народ верил. И вдруг ему говорят: нет Бога. Старики не поверили, а молодые — им-то что — нет так нет. В коммунизм верить начали. А сейчас опять говорят, что не будет коммунизма.
— Так, интересно.
— Не смейтесь, Николай Васильевич, я своим умом до этого дошел. Я же в пионерах ходил, красный галстук носил. А теперь мне говорят, что все это было плохо. А что хорошо? Сейчас только и слышишь: деньги, деньги, деньги. Они там в Москве что думают: будут у них миллионы — и все, в счастье купаться будут? Не будут. Один хрен, прошу прощения, всех нас полтора квадратных метра земли ждет. А вот без душевности, без…
— Смысла в жизни, — подсказал я ему нужные слова.
— Вот, — обрадовался он, — сразу видно образованного человека. Я ведь все правильно понимаю, только выразить не могу. Неужто смысл в том, чтобы всю жизнь деньги копить?
— Думаю, не в этом. Но по иронии судьбы они вам сейчас нужны.
— Если б Люсе моей в колледж не идти — плюнул бы я на них.
— Подождите меня, сейчас выйду.
— Вот, возьмите, можете не отдавать: вы же с нас денег не брали, когда проводку делали.
— Подумаешь, проводка. Неужто она триста рублей стоит? Нет, дайте мне двести рублей, а я их верну обязательно.
— Мы с Машей их не возьмем. Жене с тещей скажешь: был на шабашке и заработал сто рублей.
— Берите, Петр Васильевич. У вас же Василек в первый класс пойдет. Тоже ведь собирать надо.
— Оно-то верно. Ну, спасибо вам. Ежели что надо будет, только шепните — вмиг примчусь.
— Петр Васильевич, — не унималась Маша, — можно я спрошу вас?
— Спрашивай, ежели знаю — отвечу.
— Вас Татарчонком зовут. Почему?
— Маша, — укоризненно произнес я, — думай, что спрашиваешь.
— Нормально, — улыбнулся Петр Васильевич. — Из-за фамилии. Вообще-то мы все русские, крещеные, но считается, что фамилия у нас татарская. Моего отца Татарином звали, меня Татарчонком, поскольку я ему сын. Может, прапрадед какой из Орды был? Не знаю.
— Вот говорите, что основу русский человек потерял, — вступил я в разговор. — Наверное, вы правы. А точнее, корень каждому из нас подрубили. Видели дерево, которому корень подрубили? Еще стоит, шумит зеленой кроной, а на самом деле — обречено оно.
— Согласен я. Полностью согласен. Только прозвище мое здесь при чем?
— А при том, что когда вам говорят, что фамилия Зегулин татарская, вы бы ответили, что, мол, врете братцы. На старорусском зегула — это кукушка.
— Серьезно? Получается, я вроде как Кукушкин?
— Получается так.
— Ладно, — сказал, поднимаясь, Зегулин, — пора мне и честь знать. Да и дома четыре дня не видели.
— Папа, почему ты так быстро отпустил его? Я же хотела…
— Знаю, спросить о том, кто жил в нашем доме.
— Почему же не дал спросить?
— Во-первых, об этом Кукушкин вряд ли знает. Во-вторых, то, что мы ссудили Петра Васильевича деньгами, не дает нам права злоупотреблять его терпением. И, наконец, зачем быть чересчур любопытными в глазах постороннего человека?