окрыта сыпучей и мягкой известкой, которую с упоением разгонял ветер. Должно быть, здесь произошёл конфуз, подумал Воронцов и представил, как она сыплется из кузова грузовика. Он смотрел на крохотные и низенькие, взвинченные порывистым дуновением вихри материала, и на мгновение пейзаж ещё не раскалённого асфальта, как сахарной пудрой усыпанного белым налётом, напомнил ему прошедшую зиму. Ближе к её концу на просёлочных гравийных дорогах снег выглядел именно таким, но было в нём что-то едва уловимое, что-то незаметно придающее оттенок неподдельного, живого, стоящего. Так часто случается в жизни. Малозаметные детали создают совершенную картину, лишают её поверхностности. Этому способствует ещё реалистичность или её отсутствие. Снег той зимою был настоящим, существовавшим в действительности, а не только в воображении беглеца. Он был живым, был беспокойным и переменчивым, ленивым до безобразия, неприхотливым, как первозданная природа, как её неотъемлемая часть. Как человек или разные люди. Все-таки есть те, кто не готовы и отказываются меняться и почти всегда остаются одинаковыми. Таких следует сторониться пуще самой страшной метели. Они живут, как если бы снег всегда лежал смирно или буйствовал на протяжении целого сезона. Или целой жизни. Плыть по течению, но никогда не становиться безвольной застывшей в одной единственной форме щепкой - вот истинная цель для человека, его предназначение в высоком понимании. Только внутренняя изменчивость и неизменная склонность к переменам, желание и принятие их, и постоянное движение способны разорвать привычную обществу застывших мещан поволоку, позволить жить и получать от жизни всё! В стоячей воде надолго не задержишься, когда неподалёку есть река. Так рассудил Воронцов. Известка вскоре кончилась. Быть может, её окончательно разогнал ветер; не исключено и, что предположительный водитель не менее предположительного грузовика, наконец, заметил оплошность и поспешил принять меры. Так или иначе, дорога дальше оказалась чистой, если не считать на ней пыли. Михаил Семёнович не гнал каким-то чудом уместившихся под капотом лошадей. Необходимости в том никакой. Он и не знал, куда едет. Облачённый в дорожную кожаную куртку, с парой сумок с необходимым минимумом вещей в них, художник далеко не в первый раз, не сбавив скорости, выкручивал рулевое колесо на перекрёстке, не прочитав и указатель. Но каждый раз он находил эмоции или музу для своего искусства. Разве что сотворить нечто прекрасное давно уже не выходило. Долгая история. Блокнот для эскизов с набором ручек и карандашей лежал на соседнем сидении. То была толстая книжечка в твёрдом чёрном переплёте с белоснежными страницами без линовки. Подумать только, а ведь в нём вся жизнь! Любая мысль, пронзившая когда-либо сознание, любой пейзаж иль натюрморт навеки оседали в блокноте набросками и записями. После они часто перерастали во что-то большее, чем просто наброски. Такова идеология импрессиониста: эмоция, впечатление выражаются на холсте. И выражаются такими, какими их увидел сам творец, отринувший привычные догмы академизма. Творить нужно, как чувствуешь, а не как это считают правильным премудрые профессора. Пожалуй, больше чем набросков у Воронцова накопилось лишь историй. В один момент и на них он стал практически охотиться. В безмерных странствиях встречаешь множество людей и попадаешь в ещё большее количество (или становишься свидетелем) курьёзных, романтичных, трагичных и комичных ситуаций. Так Михаил Семёнович начал помогать почти каждому встречному и до того проникаться любым собеседником, что однажды счёл себя великим сплетником. Для поддержания душевного равновесия ему пришлось даже дать себе зарок относиться к чужим судьбам менее заинтересованно и самому навек оставить подозрительно точные расспросы стервятникам. А для сдерживания клятвы Воронцов условился с совестью в момент преступления её и обещания незамедлительно сделаться факиром. Этого оказалось достаточно. Омрачала объемный багаж лишь невозможность торговать историями, как картинами. Нет, это вполне обыденная практика для всех мастей литераторов, но Михаил Семёнович ни рассказчиком хорошим никогда не был, ни уж тем более писателем. Не выходило у него, всё тут. И духу ему на это не хватало. Никто не думает, что нужно быть очень хладнокровным дельцом, чтоб пережитое лично или услышанное от такого же человека, как ты, выставлять напоказ и получать за это деньги, но так и есть. С другой стороны нужно иметь достойную выдержку и бесстрастность, чтобы продавать каждое написанное собственной кистью творение. Да, Воронцов не имел в своём распоряжении ни одной самостоятельно сотворённой картины. Все они ушли с молотка, осели на витринах музеев, в частных коллекциях ничего не смыслящих в искусстве богачей и сутенёров, которые потом их продадут, впрочем, тоже богачей. Всё, чтобы он мог путешествовать, продолжать творить и отсылать иногда деньги домой. Поначалу такой образ жизни заставляет казаться перед внутренним зеркалом то ли паразитом, то ли пустоцветом. Но и из этого Михаил Семёнович нашёл потрясающий в своей сущности выход - особенную философию. Он стал уверять себя в том, что любое искусство несёт божественный дар человечеству. К слову, несёт относительно и результата трудов, и умения результата добиться. Так, торговля стала актом высшей добродетели, когда, покинув закрома одного, картина становилась достоянием целого мира и могла нести пользу всем сразу. А ежели она растворится на долгие десятилетия в чьих то тёмных клетях, то так было угодно судьбе. Значит, кому-то она нужнее всех прочих и для него она была рождена. Когда-нибудь, когда земной срок купившего подойдёт к завершению, судьба выберет картине нового владельца или вновь вернёт для всех. Для всех, кроме своего творца. Конечно, Михаил Семёнович мог выкупить почти любое из своих творений, но пообещал себе никогда этого не делать. В том тоже был смысл. Его философия оказалась на деле весьма нежизнеспособным явлением и проверять её на прочность лишний раз не стоило. Она почти колыхалась на горячем ветру снующих мыслей в голове и требовала постоянной поддержки и ухода. Тем временем солнце оказалось в своей наивысшей точке, в зените. Оно как и художник совершало непрестанный бег по небосводу с одной лишь ему известной мотивацией. Воздух стал плотным и тягучим, как расплавленный воск свечи, и дышать на улице было трудно. Врываясь через окна, он на немного охлаждался, а за окнами проносились высаженные рядами лесополосы. За ними иногда проглядывались поля и ещё реже вдалеке виднелись настоящие лесные массивы. Затем повеяло свежестью воды. Совсем рядом с дорогой оказался песчаный берег с вкраплениями гальки и нагретая жарой река. Вода тоже неслась в непрестанной гонке, и в ней временами виднелись блестящие спинки многочисленных рыб. Рискуя, Михаил Семёнович снял куртку и бросил её к саквояжам назад, оставшись в одной тонкой сорочке. Она промокла от пота и прилипала к телу, но как благостно с этим чувствовались касания воздуха! Художник всё не сбавлял скорости и едва успевал любоваться природой.