— Я люблю тебя, — выпалила я.
— И я, — ответил Майкл. Голос его и лицо преобразились, он стал моложе и беспечней. Передо мной сидел человек, из-за которого Мойра, Эйлин и еще дюжина девчонок готовы были выцарапать друг другу глаза. Что-то скрипнуло, он отстранился от меня, вскочил и, подмигнув мне, очень осторожно открыл кухонную дверь.
— Кто там? — спросил он сурово, вышел в прихожую, но ответа не последовало. Он пересек прихожую и заглянул в помещение лавки, внезапно на кухне стало темно: не то он зацепил провод, не то забарахлил электродвижок. Я словно в транс погрузилась. Чувствовала, что Майкл возвращается, — мягкие быстрые шаги, огонек сигареты. Однажды я представила, как призывно звучит его голос, сейчас он так звал меня, руки его тянулись с нежной, почти детской мольбой. То, что всего час назад казалось мне отвратительным и мерзким, сейчас вызывало в душе бурю — это была радость и только радость, неистовая и всполошная, которая обрушивается на тебя, когда ты взламываешь панцирь одиночества; так ощущает себя пловец, бесстрашно бросающийся на глубину, и страх отступает. Майкл сказал, что возьмет лимонада и стакан и мы пойдем на сеновал, там нам никто не помешает. Я на все соглашалась. Мы выскользнули украдкой, как воришки, он взял меня на руки, чтобы я не запачкала туфли.
Утром он высунул свою всклокоченную голову из дверей спальни, быстро поцеловал меня, не таясь своей матушки, и шепнул; «Я буду ждать тебя». Он говорил неправду, но я хотела услышать от него только это, и по дороге домой синие, утопающие в тумане холмы, льдистые озера, птичий гомон, сияющие на солнце гряды лаврового дерева вкруг больших поместий — все слепило красотой и бурлило, словно здесь только что зародилась чья-то новая, трепещущая жизнь.
Призраки
Перевод Н. Буровой
Три женщины. В них воплотились непокорность, обаяние и особого рода простодушие, каких я позже уже ни в ком не встречала. Все трое были высокие; попытайся я найти им сравнение, мне бы припомнились картины, изображающие зимние деревья, почти наголо остриженные ветром.
Одна из них временами впадала в безумие. Помню, как-то она вошла в нашу кухню, размахивая веткой рябины. Заднюю дверь мы всегда держали открытой и, чтобы она не захлопнулась, ставили у косяка старый резиновый сапог. Женщину звали Делия. Сначала она колотила веткой по всему, что попадало под руку. Потом ее великолепный гнев обрушился на кухонный шкаф светлого бука, и я испугалась за красивые фарфоровые тарелки, расставленные вдоль задней стенки. Когда-то мама выиграла их на карнавале в Кони-Айленде, и теперь они служили главным украшением кухни. На каждой тарелке был нарисован какой-нибудь цветок. Я особенно любила ту, на которой изображалось странное, закрученное спиралью растение, какое не встречается в наших краях. Мне было жаль тарелок, и особенно эту. Делия хлестала по ним веткой, приговаривая, что они грязные, заляпанные, что это не кухня, а помойная яма и что она научит нас держать дом в чистоте. Я залезла под стол, где часто пряталась и куда вслед за мною забирались щенки и взрослые собаки.
Она бушевала, выражая неудовольствие нашим образом жизни, мамиными ржаными караваями — лупя по ним веткой, Делия кривилась от отвращения, будто пила касторку, — клеенкой на столе и пылью на коричневых вельветовых подушках, брошенных на кресло. Насколько мы знали, ее собственный дом, где она жила с двумя братьями и больной матерью, был не лучше свинарника. Там никогда не убирали. Ветеринар говорил, что после того, как он заходит к ним на кухню взять горячей воды или получить причитающиеся деньги, ему приходится дезинфицировать одежду. Дом назывался «Папоротники»; рядом протекала река. Зимой она разливалась, и поля вокруг были заболочены. В гостиной у них стояло старое пианино, мешки с сахаром и мукой и машинка для резки свеклы и турнепса. Они всегда говорили в повышенных тонах. Это все, что мы о них знали, и когда нам, ребятишкам, случалось оказаться у их ворот, мы бросались наутек, уверяя друг друга, что «чокнутые» хотят нас схватить. Ее брат Динни вечно приставал к девицам, зазывая их покувыркаться на сеновале. Временами его тоже возили в сумасшедший дом.
Так вот, Делия хозяйничала у нас на кухне, словно она была гувернанткой и имела право открывать шкафы, выговаривать мне за рассыпанный сахар и крупу и без конца повторять, а потом и петь «гадость, гадость» высоким вибрирующим голосом. Хорошо еще, что у нас не было пианино и что фисгармонию мы одолжили полицейскому сержанту на свадьбу.